Канада

левой ноге, не пытаясь спрятать его, впрочем, тот был маленьким, свет в домике скудным, стало быть, оружие могли и не заметить. Я подумал, что Джеппс и Кросли достали свои пистолеты и держат их, ожидая возвращения Ремлингера, наготове. Было резонно предположить, что они не доверяют Артуру, понимают, какое развитие событий может их ожидать, — если кто-то из них вообще понимал, во что они ввязались.

Ремлингер вошел в грязную прихожую — стекла давно повылетали из ее оконца — и пинком обутой в сапог ноги распахнул дверь в кухню.

Я увидел Джеппса, стоявшего под хилым светом на прежнем месте. Что до Кросли, мне были видны лишь его ноги. Он так и сидел на раскладушке. Оба ожидали всего-навсего продолжения разговора. Людьми они оказались, как уже было сказано, немудрящими. И Ремлингер ошибся в их оценке. Он замер в освещенном дверном проеме. Я увидел, как на лице Джеппса появляется выражение признательности. Артур же поднял серебристый револьвер и выстрелил в Джеппса. Как тот падает, я не увидел. Однако, когда Артур вступил в кухню, чтобы застрелить и Кросли, я увидел, что Джеппс лежит, раскинув толстые ноги, на линолеуме. Хлоп — такой звук издавал револьвер. Калибра он был небольшого. Я слышал, как такие револьверы называют «дамскими». Ни других звуков, ни голосов до меня не доносилось. Стекла машинных окошек были подняты, печка шумела в ней. Однако выстрелы, убившие Кросли, я расслышал. Хлоп — и я увидел, как Кросли неуклюже метнулся вправо и попытался улезть под раскладушку. Артур подступил поближе к нему. Мне очень хорошо было видно, как серебристый револьвер нацелился в Кросли, наполовину спрятавшегося под койку. Артур выстрелил еще два раза. Хлоп. Хлоп. Потом обернулся, почти небрежно, к Джеппсу, левая нога которого быстро-быстро подергивалась — вверх-вниз, вверх-вниз. Артур едва ли не с участливостью прицелился в голову не то в лицо Джеппса и выстрелил еще раз. Хлоп. Всего пять выстрелов. Пять хлопков. Каждый из них я, сидевший в «бьюике», видел и слышал через открытую дверь кухни. Глядя на Джеппса, Артур опустил револьвер в карман куртки. С силой сказал что-то. Мне почудилось, будто он скорчил Джеппсу рожу, потом потыкал в его сторону пальцем, три раза, и произнес какие-то оставшиеся для меня беззвучными слова (впрочем, и Джеппс их наверняка не услышал). Слова упрека, выражавшие чувства Артура. А после он повернулся к открытой двери и взглянул сквозь темноту, через разделявшее нас заснеженное пространство, на мое обрамленное окошком машины лицо, выражение которого я представить себе не мог. И сказал что-то еще, обращенное теперь уже ко мне. Сказал, судя по тому, как двигались его губы, очень громко. Мягкая шляпа по-прежнему сидела на его голове, будто дополнительное обоснование правоты того, что он совершил несколько секунд назад. Я чувствовал, что понимаю значение его слов, хоть ушей моих они и не достигли. Они означали: «Ну вот все и улажено, верно? Раз и навсегда».

28

В ту же ночь мы зарыли двух убитых американцев в землю. И вот вам мерило, позволяющее судить о том, каким человеком был Артур Ремлингер: он заставил меня помогать Чарли Квотерсу и Олли Гединсу (сыну миссис Гединс, рослому мужчине в шерстяной шапочке и ветровке, которого я видел на парковке «Леонарда»), отвезшим трупы к окопчикам в прериях, из которых американцы, останься они в живых, стреляли бы на следующее утро по гусям, а я изображал бы при них «егеря». Второе же мерило таково: я его ни в малой степени не заботил, не интересовал совершенно, никаких планов на мой счет, кроме сложившегося у него под влиянием той минуты, Артур не строил и уж определенно не вынашивал тех, что касались бы моего образования, расширения кругозора, — хоть я и осознал с его помощью (не в первый раз, но в варианте намного худшем), как много на свете вещей, которые пятнадцатилетний мальчишка и вообразить-то не способен. Размышляя впоследствии об этих событиях, если он о них когда-нибудь размышлял, Артур Ремлингер отнюдь не лелеял мысль обо мне, а возможно, и напрочь забыл о том, что я там присутствовал: вот так, фотографируя какую-то вещь, рядом с ней кладут молоток — в качестве мерки, чтобы был понятен масштаб, — а после того, как фотография сделана, ценность молотка оказывается исчерпанной. В конце концов, сам Артур Ремлингер махнул рукой на любое мерило, по которому мог бы судить о себе, как махнул он рукой и на доводы разума. Он делал только то, что хотел, не выходя за пределы, одному лишь ему и известные. Вы можете сказать, что ему ни в коем случае не следовало тащить меня туда той ночью; что он изменил если не ход моей жизни, то, по меньшей мере, характер ее; что рисковал ею (сложись все иначе, меня легко могли подстрелить или убить), — можете, и будете правы. И не произведете на него ни малейшего впечатления. Серьезные события происходят как раз тогда, когда люди оказываются не на своем месте, именно этот принцип и управляет движением мира — что вперед, что назад. Однако другие люди были по большей части мертвы для Артура, — мертвы, как американцы, которых мы в ту ночь сваливали в кузов грузовичка Чарли, пока Ремлингер стоял в снежном сумраке, курил сигарету и наблюдал за нами. Сложите все это вместе — и вы получите почти полное представление о смысле происшедшего.

29

Вы, наверное, думаете, что перетаскивание двух трупов из «Оверфлоу-Хауса» в кузов пикапа стало для меня наиболее памятным событием той ночи, а может быть, и наиболее памятным из всех, какие может совершать человек, действием, — неожиданная тяжесть трупов, при том что живые тела кажутся невесомыми; ужас случившегося; осознание перемен, какие несет смерть. Как уже было сказано, именно мне пришлось подобрать парик Джеппса, валявшийся в густой, подсыхавшей крови. Так вот, ее-то я живее всего и помню — непрочную легкость странного, пропитанного кровью паричка. А на что походили сами тела, как они пахли, были они податливыми или окоченевшими, как выглядели пулевые отверстия, стоял ли в кухне запах пороховой гари (должен был стоять), — ничего этого я не запомнил, не запомнил даже, несли ли мы американцев, как тюки, или волокли, точно трупы, коими они и стали, за руки либо за ноги.

Я очень хорошо помню, как быстро начались и закончились выстрелы и убийства. Драматизмом, который мы видим в кино, там и не пахло. Все произошло мгновенно — почти так, как если бы не происходило совсем. Вот только люди при этом погибли. Временами мне кажется, что я находился тогда на кухне, а не в машине. Но это неправда.

Помню выражение упрека, которое появилось на лице Артура Ремлингера, едва отхлопали выстрелы и он заговорил с мертвецами, и помню его лицо, когда он взглянул в распахнутую дверь на меня, в совершеннейшем ошеломлении наблюдавшего за ним. По лицу его стало ясно (так мне тогда показалось), что он убьет и меня, если ему придет подобная охота, и мне следует знать это. На лице его было написано слово «убийца», которое так старались разглядеть Джеппс и Кросли — и разглядели в последнюю их минуту.

Помню, что, когда выстрелы смолкли и Ремлингер посмотрел в мою сторону и сказал… не знаю, что он сказал, — я инстинктивно отвел взгляд. Я отвернулся от окна всем телом и увидел сквозь другое стоявшего в двери трейлера, подсвеченного сзади Чарли Квотерса. Он стоял на холоде в одних трусах и майке, прислонившись к косяку двери, наблюдая. Возможно, он знал все заранее и только ждал, когда наступит его черед приниматься за дело.

И помню, наконец, как мы закапывали американцев — голых; их одежду, чемоданы и пожитки ожидала сжигательная бочка Чарли, а пистолеты, ружья и кольца — река Саут-Саскачеван. Мы втиснули каждого в его окопчик, достаточно глубокий, чтобы до трупов не добрались койоты и барсуки. Это было относительно легко. Я постоял у разделенных несколькими ярдами окопчиков, глядя вниз, на убитых, получивших по отдельной могиле, потом взглянул в темные прерии и услышал над ними, в заснеженном небе, знакомые крики гусей. И вдруг увидел в ночи — к удивлению моему, но увидел — в той стороне, где находился Форт-Ройал, и ближе, чем я мог бы подумать, красную вывеску «Леонарда»: официанта, предлагавшего бокал мартини. И на миг мне показалось, что ничего плохого не случилось.