обижаются почти до негодования на то, что он у меня имеется. Учеников же моих, ребят семнадцати- восемнадцати лет, я в общем и целом забавляю. Они уверяют, что у меня «выговор янки», хоть это и не так и хоть я пытаюсь втолковать им, что никакой разницы в выговорах не существует. Я объясняю им, что быть канадцем не составляет труда. Кенийцы, индийцы и немцы легко овладевают этим искусством. Да я и американцем-то пробыл недолго, опыт на сей счет у меня невелик. А еще они спрашивают, не сбежал ли я сюда от воинского призыва. (Понятия не имею, откуда им известны такие вещи, историю они не проходят.) Я отвечаю, что был «канадским военнообязанным» и что Канада спасла меня от участи горшей, чем смерть, — ребята полагают, что это я об Америке говорю. Иногда они в шутку интересуются, не сменил ли я имя. Я заверяю их, что не сменил. Самозванство и надувательство, говорю я, — великие темы американской литературы. В Канаде они встречаются реже.
В конце концов распространяться об этом мне наскучило. Канада вовсе не спасла меня, я говорю так ученикам лишь потому, что им хочется, чтобы это было правдой. Если бы мои родители не сделали то, что они сделали, если бы так и остались родителями, мы с сестрой выросли бы американцами и были этим премного довольны. Однако у них не получилось — ну и у нас тоже.
За годы нашей супружеской жизни мы с женой не один раз проводили отпуска «там, внизу». Детей у нас нет, мы оба — последние в своем роду. Вот мы и ездили туда, куда нам хотелось: Орландо, округ Ориндж и Йеллоустоун объезжали стороной, а заглядывали взамен в места, оставившие след в истории и культуре, — в округ Чатоква, к мосту Петтуса, в Конкорд, в Вашингтон, который Клэр сочла «перебором», хотя мне он понравился. Я записывался на летние курсы, которые читали гарвардские профессора, посетил как-то раз клинику Майо, ну и возвращаясь в Манитобу, мы тоже много куда заезжали.
В Грейт-Фолсе я так больше и не побывал, однако мне говорили, что городок этот — по-прежнему городок, не крупный город — стал более дружелюбным и вообще значительно получшел в сравнении с тем, каким он был в 1960-м, когда мы жили в нем и когда судьба выбросила меня из него навсегда. Сейчас ничего подобного случиться уже не может: никто бы меня через границу не перевез, там теперь вышки стоят, граница закрыта. Давно это было. Родители же занимают в моей памяти место даже меньшее того, что отведено Грейт-Фолсу. Я часто вспоминаю, как мы с Чарли Квотерсом сидели в шезлонгах, наблюдая за гусями, и он сказал, что при возвращении из Штатов в Канаду из него «что-то выходит». Со мной все наоборот. Возвращаясь сюда, я всякий раз ощущаю мир и покой. Из меня «выходит» только то, от чего я норовлю избавиться.
Как-то раз, направляясь на машине в Ванкувер, мы остановились в городке Форт-Ройал, Саскачеван. Жена, знавшая о моих ранних днях, испытывала и сочувствие ко мне, и легкое любопытство, поскольку историю их я снова и снова отнюдь не повторял. Рассказал один раз, когда мы были молоды, поскольку полагал, что ей следует знать все, и с тех пор к этому рассказу не возвращался.
От Форт-Ройала почти ничего не осталось. Аптека, пустая библиотека, пустая кирпичная школа — исчезло все. Бесследно. На главной улице — два ряда пустых домов, кооперативная заправочная станция, почта, заброшенный элеватор. Товарный двор железной дороги работал, но сократился в размерах. Как ни странно, уцелела и скотобойня (именовавшаяся теперь «Мясо прерий на заказ»). Уцелел также отель «Королева снегов», фронтон его украшала складная вывеска: «ОХОТНИКИ НА ГУСЕЙ: ОСЕНЬ БЛИЗИТСЯ. ПРИНИМАЕМ ЗАКАЗЫ НА ОХОТУ!» Исчез и «Леонард» — место, которое он занимал на окраине города, ничем его былого присутствия не выдавало. Было лето, начало июля, сбор урожая еще не начался. Большинство жилых домов по-прежнему стояло на коротких и прямых боковых улочках, перед многими развевался флаг с «Кленовым листом», пятьдесят лет назад еще не существовавший. Однако предприятий, в которых люди могли бы работать, я что-то не заметил. И решил, что на работу все ездят отсюда в Свифт-Керрент, если не дальше.
Партро, мимо которого мы проехали чуть позже, исчез совершенно. Даже остов элеватора и тот сгинул. Как будто некий мстительный механизм прокатил по городишке и запахал его в солоноватую землю. Я повернул машину в поля густой пшеницы, по которым волнами гулял ветер. Небо было высоким, ясным и синим, порывы горячего пыльного ветра проносились под ним, скакали кузнечики. Ястребы патрулировали его, лениво паря под огромным теплым куполом синевы, одинокие часовые их сидели на каждом из редких деревьев. Я не сказал об этом жене, но мы подъехали близко — в той мере, в какой не подвела меня память, — к месту, где были зарыты двое американцев. Странно, сколь малую часть присущего ему значения показывает нам любой участок земли, хотя, может, оно и к лучшему, поскольку, сообщай он побольше, это обратило бы его в нечто священное, непостижимое, а так — ни того ни другого. Взамен этого, все обращается в часть нашего сложного разума, с которым мы (если нам повезет) научаемся в конце концов жить в мире и согласии. Там, где остановилась наша машина, пшеница раскачивалась, и посвистывала, и меняла цвета, и ложилась под ветром на бескрайних полях. Я вышел наружу, вдохнул густые ароматы пыли и зерна, к которым примешивался, словно прошивая их тонкой нитью, какой-то невнятно тухловатый запашок. Американцы лежали в земле, как все равно лежали бы теперь, даже проживи они подольше. Я стоял — руки в карманах, туфли в пыли — и старался извлечь из всего этого смысл, откровение, в котором, вообще говоря, не нуждался. Но не сумел. И потому вернулся к машине, где ждала, изнывая от жары и с интересом наблюдая за мной, жена. Мы повернули на запад, к далеким, пока невидимым горам, и покинули эти края навсегда — еще раз.
2
В последнюю перед смертью сестры осень я съездил к ней в «Города-близнецы». Всего-навсего час полета от детройтского аэропорта, которым все мы пользуемся как нашей домашней принадлежностью. Я планировал празднование моего ухода на пенсию, мои ученики «шарили» по сети, надеясь выудить что- нибудь связанное со мной, способное вогнать меня в краску или растрогать, — давнюю подружку, армейского приятеля, полицейский ордер. Теперь ведь сохранить что-либо в тайне почти невозможно (хотя мне это удалось лучше, чем большинству людей). И нашли на каком-то сайте «пост» в разделе «разыскивается». В сообщении значилось: «Разыскивается Делл Парсонс. Учитель. Возможно, живущий в Канаде. Его сестра больна и была бы рада установить с ним связь. Чем быстрее, тем лучше. Бев Парсонс». К этому прилагался номер телефона.
Я испытал немалое потрясение, увидев имя моего отца на листке бумаги, который не без некоторой торжественности вручили мне ученики, понимавшие, что они играючи наткнулись на нечто такое, о чем мне следует знать.
Ни отца, ни матери я, после того как их отправили в тюрьму штата Северная Дакота, ни разу не видел. Наше свидание в тюрьме Грейт-Фолса было последним. Письма — одно-два от Милдред — до меня доходили. Из второго я узнал также потрясшую меня новость: мама покончила с собой в женской тюрьме Северной Дакоты. (Я в то время учился в средней школе Святого Павла и вспомнить мои тогдашние чувства теперь затрудняюсь.) Что же касается отца, то и после того, как закончился срок его отсидки, я ни одной весточки от него не получил, — возможно, впрочем, что и он до конца срока не дожил. Наверное, решил я, отец считает, что, где бы я ни был, мне и без него хорошо, а от возвращения к давно завершившейся жизни никакого прока не будет. Собственно, я и сам в конце концов пришел к такому заключению, что, впрочем, не означает, будто я забыл отца. Когда я в последний раз встречался с Бернер — в 1978-м, в Рино, штат Невада, — она сказала, что вроде бы видела его на другом конце этого штата, в казино при заправочной станции городишки Джекпот, — отец, сидя на табурете, скармливал четвертаки игорному автомату, а рядом с ним восседала «мексиканская девица», как выразилась Бернер. Он отрастил усы. Сестра признала, впрочем, что эта картина нередко соединяется в ее голове с другой — с мужчиной, которого она увидела в баре города Бэйкер, штат Орегон, правда, тот был один. «Но так или иначе, он все еще хорош собой, — сказала Бернер. — Заговаривать с ним я не стала». Бернер сильно пила, и услышать от нее такую историю труда не составляло.
Однако мысль о том, что мой отец — девяностолетний — может находиться рядом с сестрой, помогать ей в трудное для нее время и искать по всему свету меня, чтобы попросить о помощи, была равносильна, как это ни странно, чувству, что на мою жизнь покушаются, более того, ее пытаются полностью перечеркнуть. Они были все еще здесь, мои родители, и ждали меня — непостижимые,
