Канада

за пределами узкого круга ее близких подруг и родственников, представляется ей живущим по законам, которые правят деловыми переговорами: учет всех «за» и «против», компромиссы между прибылями и затратами, уступками и приобретениями — но не между добром и злом. Такие взгляды не обратили ее в циника — всего лишь в скептика. — Передай ей мои самые теплые пожелания, если, конечно, она меня помнит.

— Помнит, — сказал я. — И будет рада услышать это. Передам.

В Миннеаполисе было холодно. Я всегда любил этот город — издали — за то, что представлялось мне приходившимся ему в самую пору рафинированным, стойким оптимизмом. Время от времени мы, направляясь к жившей в Портидж-ла-Прери матери Клэр, специально делали большой крюк, чтобы побывать в нем, а затем, переправившись на пароме через озеро, катили к Висконсину.

Я стоял, поеживаясь в пальто, у «Комфорт-Инн» и глядел в небо, на эскадрильи спешащих на юг уток, пока ко мне не подъехал помятый синий «форд проуб» с полосами ржавчины на крыльях, капоте и крыше; за рулем сидела Бернер. Она опустила стекло в окошке.

— Привет, большой мальчик. Перепихнемся по-быстрому? Перепихон — это все, что я могу предложить.

Выглядела она ужасно. Улыбавшееся за окошком лицо было горчичного цвета. Одутловатость, приобретенная лет тридцать назад, покинула его вместе с девичьим пушком на щеках. В глазах за огромными очками в красной оправе — пожилые женщины иногда носят их, чтобы казаться помоложе, — застыло загнанное выражение. Она похудела, став почти такой, какой была в юности. И выглядела как старуха со слишком большими для ее рта зубами. Веснушек на плоском лице Бернер стало меньше — благодаря косметике. Густые когда-то волосы поредели и поседели.

— Мне придется вернуться домой, — сказала она, как только машина тронулась с места. — Это недалеко. Забыла окси… как его? А оттуда поедем в «Эпплби». Там уютно. Знаешь эти ресторанчики?

— Замечательно, — сказал я.

К правой руке ее был приклеен чистым скотчем шунт — для химиотерапии. Все, что делала Бернер, требовало от нее серьезных, трудных усилий — в том числе и взгляды, которые она на меня бросала. Машина была завалена хламом. Задние сиденья застилало грязное зеленое постельное покрывало. Поверх него лежали покрышка и разобранный домкрат. Радиоприемник был из приборной доски выдран. Кто-то пробил в ее виниле полукруглую дыру, залепленную теперь широкой клейкой лентой. На Бернер было длинное стеганое пальто, лиловое, и белые меховые сапоги. От нее пахло больницей — медицинским спиртом и чем-то сладковатым. Она явно была очень больна, как мне и сказала.

— Как поедим, приму таблетку. — С утренним субботним движением вблизи торгового центра она справлялась неплохо. — У меня осталось тридцать хороших минут. Потом надо будет домой ехать. По пути завезу тебя в отель. А если промедлю, то поведу машину задом наперед и вверх ногами. Я ведь нынче в наркоманки подалась. Раньше никогда этим не страдала. Зато от аллергий напрочь избавилась. И на том спасибо. — Она улыбнулась. — Ты узнал меня? У меня теперь осенний цвет кожи, желтый. Печень барахлит. Такой я, надо полагать, на тот свет и отправлюсь. Что, наверное, неплохо.

— Я тебя узнал, — сказал я. Раз она не желает выдерживать серьезный тон, так и мне пытаться не стоит. — Могу я для тебя что-нибудь сделать?

— Уже сделал. — Она вдруг откинулась на спинку сиденья, словно от резкой боли в животе. Глубоко вдохнула, выдохнула. — Разве что дашь мне несколько уроков математики. Неплохо было бы снова освоиться с ней перед смертью. Я когда-то успехи в ней делала, помнишь? Теперь все иначе. Похоже, на умирающих нападает жажда знаний. Помимо другого-прочего. — Она опять улыбнулась. — Я по тебе скучала. Иногда.

— Помню, — ответил я. — И я по тебе скучал.

— Ну конечно, у тебя же память есть. А я мою никак отыскать не могу. — Она повернулась ко мне, взгляд ее был серьезен, как будто я сказал что-то, чего говорить не следовало. Но присутствовала в нем и адресованная мне теплота. Бернер словно приветствовала меня заново и старалась дать понять, что действительно скучала по мне. — Хотя тебя я помню.

Сказав это, она приподняла подбородок — жест, который был присущ скорее нашему отцу, чем ей. Впрочем, и мне тоже. И я вдруг испытал мучительное желание снова стать совсем молодым и чтобы вся моя жизнь оказалась сном, от которого я вот-вот проснусь в идущем на Сиэтл поезде.

— Так тебе нравится быть Бев? — До сих пор я еще ни разу не прикоснулся к ней и теперь протянул руку и погладил ее по плечу, такому худому под стеганым пальто.

Бернер резко закашлялась, обмахнулась, как веером, ладонью.

— О да, — ответила она и проглотила то, что выкашлянула. — Я пробыла Бев уже пятнадцать лет. Нормальное имя. А бедная старушка Бернер попала где-то под автобус. Не смогла угнаться за мной.

— Хорошо сказано, — отозвался я.

— Папе имя Бев большого добра не принесло. И я решила дать ему еще один шанс. Знаешь, они ведь были детьми. Оба.

— Ну уж нет, — возразил я с неожиданной для меня самого горячностью. — Никакими детьми они не были. Они были нашими родителями. А мы — детьми.

— Ладно. Touche, — сказала она, не сводя глаз с дороги. Руки у нее были красные, словно ободранные. — Ты ведь тоже так говоришь иногда? Touche? Touche ole?

— Случается.

— Я тронута, — сказала Бернер. — Вернее, тронутая. На всю голову. И ты тоже. Мы же двойняшки. А зиготы ничего не забывают.

— Это верно, — согласился я. — Мы такие.

Домом Бернер служил новенький белый трейлер двойного размера, стоявший на прямой и узкой мощеной улочке среди других таких же трейлеров, по преимуществу новых, — перед каждым разбит крошечный дворик с единственным державшимся на проволочных растяжках молодым деревцем, на бестротуарной улице красовалось по спортивному автомобилю; на крышах всех трейлеров торчали телевизионные тарелки. По дворикам играли — субботнее утро — дети. В миле к северу отсюда взлетали в осеннее небо огромные серебристые реактивные лайнеры и, пошумев немного, исчезали.

Бернер заехала на подъездную дорожку. Сбоку от ее трейлера маленький мужчина бросал листья латука в стоявшую на помосте проволочную клетку, у дверцы которой теснились серые и белые кролики.

— Самый терпеливый в мире белый мужчина и чемпион мира по скраблу. Кормит свое стадо. — Бернер распахнула дверцу машины и теперь с трудом вытягивала ноги из-под руля. — Подтолкни-ка их немного, голубчик.

Судя по лицу Бернер, ей было больно, однако усилий она не оставляла.

— Посижу немного — и фазу становится трудно ходить. Я на минутку, не больше.

Пока мы ехали к ее дому, она начала выговаривать слова с мягким южным выговором.

— Официально мы не женаты, — сказала она, встав наконец и склонившись ко мне, оставшемуся в машине. — Но он — лучший муж, какой мне когда-либо доставался. Должна же была и я все же получить хорошего, верно? Он стеснительный.

Бернер выпрямилась, взглянула на мужчину, который уже запирал дверцу клетки на засов. Он был в ковбойских сапогах, джинсах, нейлоновой ветровке и ярко-красной бейсболке — такие носили мои ученики, только у этой козырек смотрел строго вперед, а не вбок.

— Я кое-что забыла, — окликнула его Бернер.

Он повернул к ней голову, но не ответил.

— Мой дозняк, — пояснила она и затрудненной походкой направилась к дому, за лекарством.

Перед многими трейлерами, стоявшими в прохладном солнечном свете вдоль улицы, повернувшись к ней длинной стороной, развевались на воткнутых в землю алюминиевых шестах американские флаги — походило на то, что здесь побывал торговец флагами. На дворе Бернер ничего не развевалось. В некоторых