Бернер начала постукивать пальцами по столу. Я взглянул в ее простое, ожидающее лицо — оно было лишено выражения, хотя челюстные мышцы и двигались под кожей. Глаза сестры поблескивали. Мы снова совсем не походили с ней друг на дружку, но теперь по-иному.
— Ты помнишь Руди? — Она поджала губы.
— Да, — ответил я.
— Рыжего Руди. Трепача Руди. Мою первую великую любовь. Разве не смешно?
— Я с ним танцевал, — сообщил я.
— Правда? — Лицо Бернер на миг просветлело. — А я где в это время была?
— С нами. Мы танцевали втроем. В тот день, когда их увезли в тюрьму.
Мне захотелось произнести ее имя. Порадовать себя. Ее настоящее имя.
— Бернер, — негромко сказал я.
— Это я, — хрипло отозвалась она — как будто имя прошептал кто-то, сидевший за соседним столиком.
— Тебе что-нибудь нужно? — спросил я. — Есть на свете хоть что-то, что я мог бы для тебя сделать?
На экранах телевизоров взревели болельщики. Посетители ресторана вяло зааплодировали. Несколько секунд Бернер молчала — так, словно в голове ее непрерывно шел, становясь неотвязным, другой разговор — тот, в который со временем приходится вступать каждому из нас.
— Ты уже сделал, — ответила она. — Мы все стараемся. Ты стараешься. Я стараюсь. Все. Что нам еще остается?
— Не знаю, — сказал я. — Может быть, ты и права.
И сразу подумал, что сказал недостаточно.
Когда нам принесли заказанное, мы поели — совсем немного. Бернер голодна не была, а я успел позавтракать в отеле. Мы посидели недолгое время, не зная, о чем нам еще поговорить, а потом она сказала: «Мне что-то не по себе». И беспокойно заерзала, не вставая. Приняла таблетку. Я уложил листки в пластиковый пакет. Свидание закончилось.
Я подошел к бару, оплатил счет, вернулся, помог сестре встать и дойти до выхода. Ясно было, что вести машину она не сможет, а дороги к ее дому я не знал. И потому попросил старшую официантку вызвать такси, которое вскоре и появилось — гораздо быстрее, чем я ожидал. Мы молча ехали на его заднем сиденье, Бернер смотрела в свое окошко, я в свое. Эта часть города была мне совсем незнакома. То, что нам пришлось оставить ее машину у ресторана, Бернер не тревожило — Рэй пригонит ее к дому.
В конце концов мы доехали до ее улочки, уставленной домами на колесах с их флагами, молодыми деревцами, «шикарными» автомобилями, детьми и взлетавшими неподалеку самолетами. Рэй вышел из дома. Судя по всему, возвращение Бернер его обрадовало. Мы с ним пожали друг другу руки, представились. Я упомянул о брошенной нами машине. Он смутился и непонятно почему рассмеялся, о чем, вероятно, пожалел — чуть позже. Впрочем, что следует делать, он знал. Бернер совсем расклеилась и дотащиться до ступенек дома самостоятельно не могла. Рэй спросил, не хочу ли я зайти. Кофе у них всегда наготове, сказал он. Я ответил — нет, спасибо. Пообещал позвонить завтра. Когда я попрощался с обоими через открытую дверь — за ней и вправду стоял большой телевизор, показывавший все тот же футбольный матч, — Бернер обернулась, улыбнулась мне и сонно произнесла:
— Ладно, дорогой. До свиданья. Рада была снова увидеть тебя. Передай всем привет, хорошо?
— Передам, — ответил я. — Люблю тебя. Не тревожься ни о чем.
Лицо ее недовольным не было — как и надеялась наша мама.
Я вернулся в отель на оставшемся ждать меня такси. А утром улетел в Детройт.
Больше мне сказать почти и нечего. И я этому рад. Природа
Сестру я мертвой не видел. Хотя учтивый Рэй и позвонил мне в день ее смерти и в разговоре называл меня Деллом, а Бернер — Бев. Рэй сообщил, что за неделю до ее смерти они все-таки поженились. И я сказал ему, что это замечательно, и поблагодарил его. То, что я не поехал на похороны, значения не имеет, поскольку и я не считаю, что обманул ее при нашей встрече, и она поняла, что я этого не сделал. Правда, после смерти сестры меня несколько дней посещало странное чувство (раньше я его не испытывал), что отец все еще жив и ему, несказанно старому, хочется побольше узнать о ней — и даже обо мне. Я постарался отогнать от себя эту мысль и вскоре отогнал. Она была всего лишь фантазией, как-то связанной с тем, что я снова оказался покинутым. И еще: теперь мне время от времени снится сон Бернер — тот, о котором она пятьдесят лет назад написала мне из Сан-Франциско: что я кого-то убил и забыл об этом, а ныне мое преступление восстало, подобно страшному призраку, из прошлого и все о нем узнали. Мои ученики. Коллеги. Жена. Все они ужаснулись и возненавидели меня.
Но ведь я никого не убивал — ни во сне, ни наяву (хоть и помог закопать двух убитых американцев и должен как-то поплатиться за это).
«Хроника» нашей матери примерно такой, как описала ее Бернер, и оказалась: разрозненные, недодуманные мысли, предназначавшиеся для дальнейшего использования, ее отношение к ограблению, ее мнения, рассуждения, банальности, резкие слова о нашем отце. Наверное, кто-то и смог бы обратить их в полноценную книгу. Рёскин сказал, опять-таки, что искусство композиции состоит в расстановке неравноценных вещей и явлений. А содержание маминой «хроники» вполне можно назвать неравноценным. Однако в моем возрасте выполнение такого рода долга становится неинтересным, поскольку ничто уже не является равноценным вопросу о том, сколько и как мне осталось жить, — весьма печально, но это правда.
Впрочем, в «хронике» есть одно место, ради которого Бернер, пожелавшая, и очень сильно, чтобы я его прочитал, и отдала мне эти листки.
«Я думаю, — написала своим изящным почерком мама (синими чернилами, которые ей выдали в тюрьме и которые местами выцвели почти до невидимости), — что, умирая, человек, наверное, желает смерти. И не борется с ней. Это как сон. И хорошо. Тебе не кажется, что это приятно? Просто отдаться чему-то? И никакой больше борьбы, борьбы, борьбы. Рано или поздно меня это напугает, я начну испытывать сожаления. Но сейчас мне хорошо. Я избавилась от бремени. От огромного бремени. Как выяснилось, природа очень даже терпит пустоту».
Эта запись датирована весной 1961 года. Бернер пометила ее карандашной галочкой. Для нее эти слова что-то значили. Возможно, настанет день, когда они приобретут значение и для меня — больше того, что лежит на поверхности.
Время от времени я проезжаю через тоннель и попадаю в Детройт — город, который когда-то стоял здесь, а ныне обратился в акры и акры пустырей с вытянувшимся вдоль реки фальшивым фасадом из сверкающих зданий, хорошей миной плохого игрока, обращенной к нашему миру, раскинувшемуся по другому берегу. Проехав вдоль реки до Джефферсон-авеню, я прорезаю пригороды и поворачиваю к Тамбу и Порт- Гурону. Думаю я при этом, что еду на север, в Оскоду, — городок, где я родился, — посмотреть, что он представляет собой теперь, взглянуть на остатки авиабазы, о которой не сохранил никаких воспоминаний. Однако стоит мне увидеть огромную, длиной в восемьсот семьдесят футов, арку моста Блю-Уотер, которая манит меня в Сарнию, и желание попасть в Оскоду испаряется — так, точно я совершил бессмысленную попытку вернуть себе то, чего у меня никогда не было. «Ты бы все-таки съездил в те края, — уговаривает меня жена. — Интересно же. И поможет тебе поставить точку». А то я не пробовал.
Разумеется, я хорошо понимаю, что живу по другую сторону границы от города, который расположен
