Вдоль перил моста расставляли мешки с песком: их расставляли повсюду, и Урсула радовалась, что песка в этом мире достаточно. Она вспомнила, как там говорилось в «Морже и плотнике»: «Когда б служанка, взяв метлу, трудилась дотемна, смогла бы вымести песок за целый день она?»
На подходе к Уайтхоллу Крайтон, нарушив течение ее мыслей, взял руки Урсулы в свои и сказал:
— Мне пора, дорогая. — И на миг сделался похожим на дешевого, сентиментального киноактера.
Она решила прожить войну по-монашески. Так проще.
Урсула смотрела, как он идет по Уайтхоллу, и вдруг испытала жуткое одиночество. На худой конец, она могла вернуться в Финчли.
За стенкой хныкал Эмиль, а миссис Эпплъярд пыталась его увещевать. Потом она завела колыбельную — на своем родном языке, подумала Урсула. Песня была невыносимо тягостной, и Урсула решила, что своему ребенку (хотя откуда ему взяться, если она дала себе зарок жить монахиней) будет петь только веселые джиги и куплеты.
Одиночество не отступало. Рядом больше не было уютного, теплого тела; может, если завести собаку, то, наверное, стало бы легче. Хоть какая-то живая душа.
Урсула раздвинула шторы затемнения. Бомбардировщиков пока не наблюдалось, только одинокий прожектор указывал пальцем в черноту. Молодая луна висела в небе. «Не потому ль ты так бледна, что над землей вставать устала?» — вопрошал Шелли; «Богиня, охотница, ликом чиста», — восхищался Бен Джонсон. Урсуле виделось в ней только равнодушие, от которого по телу вдруг пробежала дрожь.
За секунду до сирены она всегда улавливала какой-то неслышный звук. Подобный эху, только летящий в обратную сторону. Эхо бывает потом, а как назвать то, что бывает прежде?
Заслышав рев самолета и частые разрывы первых падающих бомб, Урсула собралась задернуть шторы и бежать в подвал, но тут заметила собаку, которая съежилась от страха в дверном проеме дома напротив, — собаку, будто возникшую по ее, Урсулы, недавнему хотению. До той было далеко, но Урсула ощутила всю меру собачьего ужаса. После короткого раздумья она сказала себе: да пошло оно все к черту — и помчалась вниз по лестнице. Ей навстречу попались барышни Несбит.
— Ой-ой-ой, дурная примета, мисс. Тодд, — захихикала Рут, — столкнуться на ступеньках.
Урсула бежала вниз, а сестры поднимались к себе.
— Вам не туда, — машинально сказала Урсула.
— Лавиния вязанье забыла, — отозвалась Рут.
У нее на груди красовалась эмалевая брошь в виде черной кошки. Крошечный глазик-страз подмигивал в темноте.
— Я рейтузы вяжу для сыночка миссис Эпплъярд, — объяснила Лавиния. — У них в квартире зверский холод.
Снаружи стоял невыносимый грохот. На крышу одного из ближайших домов с лязгом сыпались зажигалки, словно из гигантского угольного лотка. Небо горело заревом. Осветительные бомбы вспыхивали над городом, как фейерверк.
Над головой ревели бомбардировщики, а Урсула бросилась через дорогу к собаке. Это был невзрачный терьер, который трясся от головы до хвоста и скулил. Схватив его в охапку, она услышала жуткое шипенье, нарастающий свист и поняла, что ей — им обоим — пришел конец. За оглушительным ревом послышался взрыв такой силы, какого она еще не слышала за все время войны. Вот и все, пронеслось у нее в голове, вот, значит, как я умру.
Удар кирпичом или камнем пришелся ей в лоб, но она не отключилась. Взрывная волна ураганом сбила ее с ног. Из-за чудовищной боли в ушах она слышала только пронзительный, протяжный свист и понимала, что барабанные перепонки не выдержали. Со всех сторон летели обломки, которые резали ей кожу и впивались в тело. За первой взрывной волной накатили следующие, земля дрожала с ворчаньем и скрежетом.
С расстояния могло показаться, что взрыв — это, по сути, одно мгновение, но в эпицентре он никак не кончался, а, наоборот, приобретал свой особый характер, бурный и переменчивый, не позволяющий определить, когда же все это закончится и чем закончится для тебя. Урсула полусидела-полулежала на тротуаре, пытаясь за что-нибудь уцепиться, но боялась выпустить собаку (почему-то эта навязчивая идея заслонила все остальное), и ее медленно тащило по земле.
Давление стало понемногу ослабевать, но сверху по-прежнему дождем летели грязь и пыль, а воздушная волна все не успокаивалась. Потом что-то рухнуло Урсуле на голову, и мир погрузился в темноту.
Ее привела в чувство собака, лизавшая ей лицо. Урсула не сразу поняла, что произошло, но через некоторое время сообразила, что дверь, возле которой она подхватила собаку, исчезла — обрушилась внутрь здания, куда втянуло и Урсулу с собакой. Теперь они лежали в куче мусора посреди какого-то коридора. Лестница, задушенная обломками кирпича и деревянной щепой, вела в пустоту: верхние этажи снесло без следа.
Как в тумане, Урсула попыталась сесть. Из-за тяжести в голове она ничего не соображала, но, похоже, обошлось без переломов, да и открытых ран не было видно, хотя по ощущениям все тело изъязвили порезы и ссадины.
Притихшая собака, судя по всему, тоже отделалась испугом.
— Назову тебя Фортуной, — сказала Урсула, но язык не слушался — рот забила пыль. С осторожностью поднявшись на ноги, Урсула поковыляла к выходу.
Ее дома тоже больше не существовало, на его месте остались только горы дымящегося мусора и скелеты стен. Месяц, отстриженный ноготь, выхватывал из пыльного марева весь ужас происшедшего. Не побеги она за собакой, лежала бы сейчас пеплом в подвале у Миллеров.
Неужели там все погибли? Старушки Несбит, миссис Эпплъярд, ее Эмиль? Мистер Бентли? Миллеры, все до единого?
Спотыкаясь, Урсула выбралась наружу; двое пожарных прикрепляли шланг к уличному гидранту. Завидев ее, один прокричал:
— Вы не пострадали, мисс? — Он был до смешного похож на Фреда Смита.
А второй завопил:
— Берегись! Сейчас стена рухнет!
И правда. Медленно, невероятно медленно, как во сне, стена вдруг накренилась в их сторону, будто отвесила грациозный поклон, и, не потеряв ни единого кирпича, разом упала, принеся с собою мрак.
Пчелы выводили свою летнюю колыбельную, и Урсула, сидящая под сенью яблони, отложила в сторону «Маркизу фон О.». Сквозь полуприкрытые веки она следила за крольчонком, который в нескольких метрах от нее мирно жевал траву. Либо он ее не замечал, либо проявлял недюжинную храбрость. Морис, наверное, давно бы его застрелил. После окончания университета ее старший брат приехал домой, чтобы скоротать время перед стажировкой, и теперь всем своим видом и поведением изображал, что умирает от скуки. («Мог бы устроиться куда-нибудь подработать, — сказал Хью. — История знает случаи, когда энергичные молодые люди находили себе работу на лето».)
Морис настолько истомился, что даже пообещал научить Урсулу стрелять, причем согласился, вопреки своему обыкновению, использовать в качестве мишеней старые бутылки и жестянки, а не живность: кроликов, лисиц, бобров, голубей, фазанов; как-то раз он подстрелил олененка, чего Памела с Урсулой ему не простили. Стрелять Урсуле нравилось, если, конечно, мишенью служило что-то неживое. Она довольствовалась старым дробовиком, принадлежавшим Хью, а у Мориса была великолепная винтовка
