Жизнь после жизни

И Фриду тоже. Очаровательное дитя, говорила она. В ожидании обеда они сидели на необъятной террасе Бергхофа под ярким альпийским солнцем. Здесь было куда приятнее, чем в большой мрачной столовой, из огромного окна которой виднелись только горы. Диктаторам нравится все грандиозное, даже ландшафты. Bitte lacheln! Улыбочка! Фрида не спорила. Она всегда была послушным ребенком.

По настоянию Евы Фрида переоделась из удобного присборенного платьица (фирмы «Борн и Холлингсворт», купленного Сильви и присланного Фриде ко дню рождения) в баварский костюм: альпийское платье «дирндль», фартучек и белые гетры. На английский (с течением времени — все более английский) вкус Урсулы, этому наряду место было в сундуке маскарадных костюмов или среди реквизита школьного спектакля. Когда она сама еще училась в школе — как же давно и далеко это было, — у них ставили «Крысолова из Гамельна», и Урсула играла деревенскую девочку, одетую почти так же, как сейчас Фрида.

Роль Крысиного короля азартно сыграла Милли, а Сильви отметила: «Этих сестер Шоукросс хлебом не корми — дай покрасоваться на публике». У Евы было что-то общее с Милли — неуемная, бездумная веселость, требующая ежедневной подпитки. Но Ева как-никак тоже актерствовала: она исполняла величайшую роль в своей жизни. По сути, эта жизнь и была ее ролью — они совпадали.

Фрида, чудесная малышка Фрида, пяти лет от роду, голубоглазая, с туго заплетенными льняными косичками. Прежде изможденная и бледненькая, под альпийским солнцем она приобрела золотисто-розовый цвет лица. Когда ее впервые увидел фюрер, Урсула поймала фанатичный блеск в его глазах, тоже голубых, но холодных, как озеро Кенигзее, и поняла, что перед ним Madchen за Madchen — разворачивается будущее Третьего рейха. («Она совсем на тебя не похожа, верно?» — ничуть не злобствуя, сказала Ева; злобы в ней не было.)

В детстве — к этому периоду своей жизни Урсула теперь возвращалась с маниакальной регулярностью — она читала сказки про поруганных принцесс, которые, спасаясь от похоти отцов и ревности мачех, чернили щеки соком грецкого ореха и посыпали волосы золой, чтобы выдать себя за других: за цыганок, за странниц, за прокаженных.

Урсула могла только гадать, откуда берется сок грецкого ореха: в магазине такое снадобье не купишь. А кроме того, сейчас небезопасно было выставлять себя чернушкой, особенно если ты хотела выжить здесь, в Оберзальцберге (на Цауэрберге, Волшебной горе), — в придуманном царстве, которое они с небрежностью избранных называли просто Берг.

Что я здесь делаю, спрашивала себя Урсула, и когда смогу вырваться? Фрида уверенно шла на поправку и чувствовала себя вполне сносно. Урсула решила поделиться с Евой. В конце-то концов, они же не пленницы, уехать могут когда вздумается.

Ева затянулась сигаретой. Фюрер в дверь — мышам раздолье. Он не разрешал ей пить, курить и краситься. Урсулу восхищали ее мелкие акты неповиновения. За те две недели, что она пробыла здесь вместе с Фридой, фюрер наезжал в Бергхоф дважды; его прибытие и отъезд всякий раз становились минутами высочайшего драматического накала и для Евы, и для остальных. Рейх, давно поняла Урсула, — это театр и внешние эффекты. «„Это повесть, которую пересказал дурак: в ней много слов и страсти, нет лишь смысла“, — процитировала Урсула в письме к Памеле. — Однако же смысл, к несчастью, есть».

По указке Евы Фрида покружилась на месте — и рассмеялась. Ею направлялись все мысли и дела Урсулы, от нее таяло сердце. Ради нее Урсула готова была всю оставшуюся жизнь ступать по лезвиям ножей. Гореть в адском пламени. Тонуть в пучине вод — только бы вытолкнуть ее на поверхность. (Она перебрала множество трагических сценариев. Нужно быть готовой ко всему.) Могла ли она подумать, что материнская любовь (здесь у Сильви поучиться было нечему) окажется такой мучительной, телесной до боли.

«Да, конечно, — подтвердила это Памела, как расхожую истину, — материнское чувство делает тебя волчицей». Урсула не видела себя волчицей: она как-никак была медведицей.

Впрочем, по Бергу и впрямь рыскали матерые волчицы со своим потомством: Магда, Эмми, Маргарет, Герда — многодетные жены высших партийных чинов, которые расталкивали друг дружку локтями ради малого куска собственной власти и бесперебойно производили на свет будущих слуг рейха и фюрера. Хищные и коварные, эти волчицы ненавидели Еву, «проклятую телку» — die blode Kuh, — чудом обскакавшую их всех.

Любая из них, вне сомнения, прозакладывала бы душу, чтобы стать спутницей великого вождя, оттеснив это ничтожество — Еву. Разве человек его масштаба не заслуживает настоящую Брунгильду — ну по меньшей мере Магду или Лени? А то и Валькирию, «эту фифу Митфорд», das Fraulein Mitford, как говорила Ева. Фюрер восхищался Англией, в особенности аристократической, имперской Англией, хотя Урсула подозревала, что восхищение не помешает ему стереть Англию с лица земли, когда пробьет час.

Ева терпеть не могла и, хуже того, боялась всех этих валькирий, которые могли посоперничать с ней за внимание фюрера. Но самую сильную неприязнь она питала к Борману, серому кардиналу Берга. Именно он держал в своих руках финансы, покупал для Евы подарки от имени фюрера и выделял ей средства на приобретение меховых манто и туфель от «Феррагамо», не упуская случая тонко намекнуть, что она не более чем содержанка. Урсула не понимала, откуда берутся эти шубки, ведь лучшие меховщики Берлина были евреями.

Стаю волчиц, должно быть, коробило, что подругой фюрера стала продавщица. Она сама рассказывала Урсуле, что познакомилась с ним, работая у Гофмана в «Фотохаусе» на Амалиенштрассе, и на первых порах обращалась к нему «господин Волк». «Адольф по-немецки означает „благородный волк“», — объяснила она. Представляю, как он был польщен, заметила про себя Урсула. Она никогда не слышала, чтобы его называли Адольфом. (Неужели Ева даже в постели говорила ему «мой фюрер»? Вполне возможно.)

— А знаешь, какая у него любимая песня? — посмеялась Ева. — «Нам не страшен серый волк».

— Из диснеевских «Трех поросят»? — Урсула не поверила своим ушам.

— Да!

Ну и ну, подумала Урсула, скорей бы рассказать это Памеле.

— А теперь вместе с Mutti, — попросила Ева. — Обнимитесь. Sehr schon. Улыбочка!

Урсуле доводилось наблюдать, как Ева кокетливо устраивала фотоохоту на самого фюрера, пока тот не успел отвернуться или, подобно неопытному шпиону, комично надвинуть шляпу на лоб. Он не признавал милых ее сердцу любительских кадров, предпочитая студийную съемку в более героических позах и при выигрышном освещении. А Ева, наоборот, позировала весьма охотно. Ее мечтой было появиться не на фотографии, а на экране. «В фильме». Она собиралась («когда-нибудь») поехать в Голливуд и сыграть там саму себя — «историю моей жизни», говорила она. (Для Евы кинокамера почему-то все превращала в реальность.) Фюрер, по-видимому, ей это пообещал. Фюрер, конечно, много чего обещал. Потому и оказался там, где оказался.

Ева навела на резкость свой «роллейфлекс». Урсула порадовалась, что не привезла сюда свой старый «кодак», — зачем срамиться?

— Закажу для вас отпечатки, — сказала Ева. — Пошлешь родителям в Англию. На фоне гор, красотища. А теперь рот до ушей! Jetzt lack dock mal richtig![56]

Панорама гор служила непременным фоном для любого снимка, да и для всего остального. На первых порах Урсуле виделась в этом красота, но теперь вся эта величественность начала ее угнетать. Могучие ледяные пики, бурные водопады, бесконечные сосны — здесь сливались воедино природа и мифология, возвышая германскую душу. Немецкий романтизм, считала Урсула, отличался масштабностью и мистицизмом, каких не сыщешь в Озерном крае. Что же до английской души — если такая штука где-нибудь и живет, то на совсем негероическом заднем дворе, где только и есть что клочок зелени, розовый куст да грядка вьющейся фасоли.

Урсулу тянуло домой. Не в Берлин, на Савиньи-плац, а в Англию. В Лисью Поляну.