— Попран рыцарский дух, веками, как драгоценное вино, сохраняемый цветом европейских наций, оберегаемый от тупых буржуа, темного пролетариата, извращенных интеллектуалов…
— Добавьте сюда плутократов, евреев и коммунистов, — вставил Декур, — и Геббельс с Гиммлером будут вам аплодировать.
— Безвкусно манипулируя символами, рожденными в служении Богу и чистой любви, названные вами лица опошлили идею рыцарства, низвели священные ритуалы на уровень кровавого балагана.
— И это все, что вас не устраивает в нацизме? Будь они пооб-разованней, поутонченней, средневековые побрякушки не тасовались бы с такой наглостью, это не травмировало бы ваш вкус, и фашизм бы вас устроил, а? — Декур начинал распаляться.
— Не придирайтесь, Жак. Я бьюсь с ними от имени светлых идеалов рыцарства.
— Вы бьетесь с варварством сегодняшнего дня от имени варварства прошлого.
— Ого! А вы? Я-то знаю, за что умру. И знаю, как это сделать. У меня хорошие учителя. Тристан и Гавэйн, Роланд и Ланселот, Сид и…
— Зигфрид, — вставил вдруг Дятлов.
— Что ж, и Зигфрид тоже. Почему нет?
— Вот и славно, д’Арильи. Вот и договорились. — Декур говорил беззлобно, но с неприязнью. — Вас не переубедишь, а вот Пьеру, которого вы пичкаете рассказами о славном французском рыцарстве, неплохо бы понять, что феодальная символика фашизма не случайна. Не ваши ли рыцари двинулись некогда темной тупой массой завоевывать земли несчастных арабов? Убивая по пути евреев, цыган и славян. Есть в рыцарском кодексе та апология ограниченности, которая питает нацизм. Причем французское рыцарство так же мало отличалось от германского, как люди Кальтенбруннера от головорезов Дарнана.
Д’Арильи резко выпрямился, и его узкая голова поднялась над бруствером.
— Спрячьте голову, — сказал Дятлов.
— Хотя бы в храбрости вы не откажете французскому рыцарю?
— Не откажем, не откажем, — заторопился Дятлов. — Нагнитесь только.
— А умирать надо без звона, д’Арильи. — Декур перевернулся на спину и принялся задумчиво жевать травинку. — Вы спрашивали, во имя чего я согласен умереть? Видите ли, я склонен смотреть на себя как на лист большого дерева. Если лист отрывается и падает на землю, он удобряет почву. Качество почвы зависит от качества упавших листьев. А чем плодороднее земля, тем прекрасней будущий лес. Будущий, д’Арильи!
— Этак вы договоритесь до того, что во имя будущего процветания надо угробить как можно больше хороших людей, — нашелся д’Арильи.
— Надо не надо, а в истории так и получается.
— Ну а вы, Дятлов, — д’Арильи не выдержал и обратился к нему прямо, — вы, конечно, согласны с вашим собратом-марксистом? Что скажете?
— Скажу, что справа в трехстах метрах танки.
Пьер увидел несколько коробочек с лягушачьей камуфляжной раскраской. За ними густо шли эсэсовцы.
— Не менее роты, — сказал Декур.
— Давайте лучше посмотрим “Базар в Коканде”. Восток — это интересно. Или вот — “Коммунальная квартира”. О чем это?
— Не помню. Увы. Не все школьные знания столь уж прочны. — Гектор смутился.
— А играм учат в школе?
— Разумеется. Впрочем, не совсем точно сказано. Школа и сама игра. Вернее, часть ее. Игра шире. Ведь игра — это жизнь. Разве не так?
— Возможно, вы правы, — сказал Пьер.
— Знаете, как называлась моя начальная школьная игра? “Розовый оболтус”. — Гектор от души хохотнул. — В средней школе я играл в “Чуффетино”, а вот высшая называлась вполне серьезно: “Пилигрим с Альтаира”. Нас учили этике общения с пришельцами. Ох и весело же мы играли! И вот что любопытно. — кто был отчаяннее всех в играх школьных, тот многого достиг в играх жизни. Те же, кто смотрел в рот учителям и хватал высшие оценки, те оказались в сетях привычных, проверенных знаний, разучились спорить и думать. А когда спохватились, хотели выпутаться, было поздно. У нас даже закон был, преследующий дидактиков, заглушающих творческие задатки малышей. А вот тем временем и “Базар” подоспел. Прямо за этими воротами. Заглянем? А потом в “Коммунальную”, согласны?
Пьер кивнул. Они прошли ворота, выбеленные известью, и окунулись в цветную, громкую, жаркую круговерть. Кричали люди и ослы, пели нищие, с минарета плыл самозабвенный голос муэдзина. Горы груш истекали желтым соком, светилась покрытая белым пухом айва, бугристые комья винограда всех цветов — от янтарного до сине-черного — нежно тяжелели в тазах. Маленькими египетскими пирамидами громоздились курага и урюк, барханам изюма, арахиса, грецких орехов не было конца. Торговцы в тюбетейках и стеганых халатах, перехваченных пестрыми треугольными косынками, тягуче покрикивали, таскали бесконечные корзины, а чаще, скрестив ноги в благодатной тени просторного навеса, неспешно тянули бледно-желтый чай из надтреснутых пиал. Пьеру захотелось пить, но Гектор, предупреждая его желание, уже вел его к чайханщику. Коричневолицый старик в грязной чалме щепотью насыпал чай в пузатый фаянсовый чайник с надбитым носиком, налил кипятку и, передавая напиток Гектору, глянул на них из-под бровей. Пьера поразила кроткая мудрая печаль его выпуклых глаз.
Гектор накрошил в тарелку белую лепешку, и они принялись за чай. Все вокруг было в движении, лишь один осел как вкопанный стоял посредине площади. На осле сидел молодой человек с реденькой бородкой. Босые пятки его утопали в белой пыли. Он громко понукал животное, но то не желало двигаться. “Вот говорят, ишак глупое создание, — весело выкрикивал молодой человек, — но этот ишак совсем не глуп, если не хочет уносить меня из ваших несравненных мест!” Толпа смехом встречала каждое его слово.
— Ну как, хорошо передана атмосфера? — спросил Гектор, когда они покидали базар
— Я не знаток Востока, но впечатление ошеломляющее.
Гектор был доволен.
— А какую помощь вы оказали бы нам, сделав замечания по играм, вам близким! Представляете, как драгоценна критика очевидца, скажем, того же движения Сопротивления для постановщика игры?
Дятлов отбросил пустой пистолет и тяжело опустил руки. Они приближались не спеша. У одного лицо молодое, румяное, с рыжей щетиной. Другой постарше, побледнее, в очках. Дятлов стал разбирать слова.
— Ты посмотри на него, — говорил молодой, — какая бандитская рожа. Такого и брать не хочу. Шлепну, и все.
— Давай, Фриц, давай, — улыбаясь, ответил бледный. Молодой немец поднял автомат.
“Надо же — Фриц. Имя-то какое нарицательное”, — подумал Дятлов. Он сжал зубы, каменея желваками щек
— Господа! — раздался вдруг звучный голос.
Дятлов вскинул веки. Немцы непроизвольно оглянулись. В десяти шагах позади них стоял д’Арильи.
— Падайте, Базиль! — закричал он.
Автомат в его руках затрясся.
— Откуда вы? — спросил, отряхиваясь, изумленный Дятлов, когда стрельба смолкла. — Почему вы не в штабе?
— Потом, потом, — бормотал француз. — Надо уходить, немцы рядом.
Они подобрали автоматы убитых и быстро зашагали к отряду.
— До Эрвье я так и не дошел. Возвращался к вам и…
— Понятно. Но зачем вы крикнули этим типам “господа”?
— Не могу стрелять в спину, — сказал д’Арильи.
Вечером Пьер развел маленький костер. Декур раздобыл бутыль спирта и, наливая Дятлову, сказал:
— Базиль, я слышал о твоем чудесном спасении. За тебя!
— Ну нет, — возразил Дятлов. — За рыцаря д’Арильи! Вот кто был сегодня на высоте.
