которой всякий опыт и всякое чувство сплетались в фантастическую паутину, давая начало тонкому и темному узору переживаний. Ибо все в нездешнем мире указывает на бесконечное, а в Вастариене все нездешнее, нереальное, не связанное глупой ложью пяти чувств. Даже самые обыденные предметы того мира свидетельствовали эту истину: какая дверь в каком другом мире способна открываться в такое море возможностей, которое плескалось за порогом каждой комнаты той манящей нереальности?
И тогда, щурясь в далекий пейзаж, он припомнил ту самую дверь — совершенно непритязательную и даже не будоражащую любопытство.
Дверь представляла собой прямоугольник закопченного стекла, вделанный в прямоугольник царапаного дерева, а все хлипкое сооружение болталось на петлях посреди кирпичной стены, к которой спускалась грязная лестница, начинающаяся с не менее грязной улицы. Дверь открывалась вовнутрь при малейшем толчке — ибо легонько подтолкнуть дверь считалось единственной формой вежливости окружающего мира к подвальной лавке. Вошедший внутрь оказывался в ничем не заставленной комнате приблизительно круглой формы, напоминающей более вестибюль старой гостиницы, нежели книжный магазин. По окружности комнаты стояли набитые книгами стеллажи, чьи стенки соприкасались, образуя таким образом неровный одиннадцатиугольник — впрочем, нет, двенадцатиугольник, просто двенадцатую стену занимал длинный стол. За столом просматривались еще стеллажи, между которыми оставались довольно узкие проходы. Их одинаковые ряды терялись в темноте. В самом дальнем конце лавки, на максимальном расстоянии от стола, он начал свой обход полок, с которых завлекающе смотрели на него старые и потертые корешки, похожие на сметенные странным ветром осенние листья.
Вскоре, тем не менее, ожидания его оказались обманутыми, а очарование «Библиотеки Гримуаров» — полностью развеянным, ибо под завлекательным названием обнаружился притон шарлатанов. Однако в подобном он мог винить только самого себя. Более того, он и сам не смог бы толком объяснить, что же он хотел найти в таких местах и почему его совсем не устраивало обнаруженное. Он до сих пор питал смутные надежды отыскать некое другое, тайное знание, отличное от того, что предлагали ему книги на полках — ибо все они стояли пропитанные возмутительным духом мира здешнего, а их фальшивые рассказы о якобы совершившихся путешествиях в неведомое казались ему описанием тоскливой прогулки по абсурдному, идиотскому пейзажу. Нарисованные авторами этих книг другие миры казались прозаическими и дурацкими производными этого, они были самозваными заменителями подлинной нереальной реальности, которая одна и могла стать миром всеобщего искупления — пусть за искупление и пришлось бы заплатить высокую цену. А он искал конечную реальность — а не ритуалы «перехода» из ниоткуда в никуда, не глупый лепет о рае и аде, которые, если присмотреться к ним, суть не более чем предлоги, чтобы избежать столкновения с грубой и трудной жизнью и узаконить это бегство. Ибо он-то сам мечтал о фолиантах, что приоткрыли бы путь к свету за пределами земных светов, коий равен тьме и теряется в кошмарах тьмы, о страницах, что говорили о ночном, оборотном спасении, и пели литургию теней, и проповедовали бы приход призраков. Вот каков был его Абсолют. Он хотел остаться один среди руин дневного мира и его кажимостей.
Однако надежды его оставались тщетными, хотя вне сомнения должна же существовать некая книга, открывающая путь к его мечте, к его видениям, некая безумная библия, опрокидывающая ложь остальных лжеучений — Писание, что начиналось бы с апокалипсиса и повело бы адепта к гибели творения.
Конечно, в некоторых книгах он нападал на места, что приближались к его видению идеального, намекая читателю, что еще чуть-чуть, и страница перед его глазами перевернется и откроется подлинный вид — вид из пропасти, и якобы существующее зальет зыбкий свет галлюцинаторного бреда и оно окажется отчаянно фальшивым. «Стать ветром в мертвом холоде зимы» — что ж, неплохое начало стиха о снах такого рода. Однако после столь многообещающих намеков визионеры обычно запинались, бормотали что- то невнятное и торопливо удалялись от границ королевства теней за пределами всего сущего. Возможно, они пятились и боялись, заверяя реальность в своей совершенной почтительности. И философский труд обращался к старой, как мир, теме — столь же старой, сколь и профанной, и бесполезной. Всех интересовала власть. Только власть. А знание они рассматривали как нудный и необходимый в своей тягостности пролог к овладению ею. Катастрофическое сознание конца, последняя молния, навлекающая тьму, — все это мгновенно забывалось и забрасывалось. А оставались — что ж, оставались лишь скучные вариации на тему метафизики, совершенно непримечательной и низменной, во всем подобной законам физики, кои та обещала счастливо превзойти. Оставалась презренная карта пути к некоему гипотетическому состоянию совершенной силы и славы. А что терялось? Терялось откровение о том, что всякое творение и всякое знание завершается и находит свой конец в силе и славе. Что всякий конец обретается в изнеможении, в смятении и среди развалин.
Тем не менее книга, содержавшая хотя бы приблизительный намек на искомый абсолют, могла бы послужить его целям. Обращая внимание книгопродавца на отдельные выдержки из таких книг, он обычно говорил:
— Меня интересует вот этот предмет… точнее, область разысканий… Ну, вы видите, какая… и вот мне любопытно, не могли бы вы порекомендовать мне некие другие источники, в которых я мог бы почерпнуть…
Ему рекомендовали другого лавочника. Или советовали встретиться с владельцем частной коллекции. А кончалось это тем, что он вдруг понимал: его не так поняли! Ибо он обнаруживал себя на пороге вступления в общество каких-то сумасшедших демонопоклонников.
Книжный магазинчик, который он сейчас обыскивал, представлял собой лишь незначительное отклонение от типажа, который столько раз очаровывал и разочаровывал его. Но он уже знал, что следует действовать с осторожностью и беречь свое драгоценное время. Что ж, если данная лавка что и скрывала, то явно не среди книг, что он только что осмотрел.
— А вы видели хозяина? — спросил кто-то, стоявший совсем рядом, и он вздрогнул от неожиданности.
Виктор Кейрион развернулся к незнакомцу. Человек не отличался высоким ростом, на нем был черный просторный плащ, а волосы, того же цвета, что и одежда, свободно падали на плечи. Помимо внешности, во всей его манере держаться просматривалось что-то, отчетливо напоминающее ворона, или даже стервятника в ожидании добычи.
— Неужели выполз из норы? — спросил черный человек, небрежно махнув рукой в сторону пустующего стола и коридора теней за ним.
— Прошу прощения, но я никого не видел, — сухо ответил Кейрион. — И я только что заметил вас.
— Что делать — походка такая. Бесшумная. Посмотрите только на мои ноги, — и черный человек ткнул вниз, в пару безупречно отполированных черных ботинок.
Кейрион повиновался его жесту, не задумываясь, и теперь чувствовал себя по-дурацки, словно его обмишулили. Он снова поднял глаза на улыбающегося незнакомца.
— Да вы, я смотрю, скучаете, — сказал человек-ворон.
— Простите?
— Это вы меня простите. Извините, не буду более беспокоить вас.
И человек пошел прочь, и плащ вился за его плечами. А потом он подошел к дальним полкам и углубился в изучение расставленных на них книг.
— А я вас здесь в первый раз вижу, — вдруг сказал он — громко, через всю комнату.
— Я здесь никогда раньше не был, — сознался Кейрион.
— А вот это вы читали? — сказал незнакомец, снял с полки книгу и поднял ее, показывая собеседнику.
Обложка ее была совершенно черной. Название отсутствовало.
— Да нет, — ответил Кейрион и даже не удостоил книгу взглядом.
Наверное, то была защитная реакция: ему вдруг показалось, что с этим иностранцем (а незнакомец и впрямь казался иностранцем, что-то в нем чувствовалось чуждое, нездешнее) лучше не связываться.
— Тогда вы наверняка ищете что-то особенное, — проговорил тот, поставив книгу на полку как ни в чем не бывало. — А я, знаете ли, вас прекрасно понимаю. Знаю, каково это, когда ищешь нечто особенное. А приходилось ли вам слышать о книге, такой весьма особой книге, которая не… одним словом, которая не есть книга о чем-то, а сама и есть это что-то?
