стенками. Витрины эти стоят вдоль стен и посередине пространства, экспонаты можно рассматривать только сверху. Дальше идут залы с крупными экспонатами — животными. Кошачьи, птицы, рыбы — напрашивается слово чучела, но не знаю, можно ли изготовить чучело акулы или рыбы-ежа, набив их соломой. Из-за стекла на тебя смотрит целый мир тварей, явно враждебных тебе: они готовятся к броску, злобно таращат глаза, скалят зубы.
У меня дома есть лев, размером не больше свернутого свитера, живет он на телевизоре. Косматая грива и разинутая пасть, одна лапа выставлена вперед, как перед броском. Мне подарил его на Рождество один суданец. Лев стоял у него в комнате, пустой и чистой, как у всех беженцев. Я сразу обратила на него внимание, странно было видеть игрушку в комнате взрослого человека, двухметрового великана, жизнь которого — борьба за существование. Когда он предложил мне его в подарок, я растрогалась, но отказаться не смогла. Помню, что в его громадных ладонях лев казался брелоком для ключей.
Как я потом узнала, каждый из них в том поделенном на клетушки и отданном под приют ангаре держал игрушечного зверя. Ностальгия, говорили они. В ваших городах, говорили они, мы скучаем по природе. Когда моя подруга Эми ночует у меня, льва она куда-нибудь перекладывает. На следующее утро я нахожу его в одном из дальних углов. Она говорит, что лев по ночам смотрит на нее и ее берет страх.
Любопытно, как люди спали в замках посреди трофеев, этих ужасных прибитых к стенам голов. Здесь, в музее, они тоже имеются. Я, когда вижу трофеи, сразу думаю об остальной части тела — как и все мы, полагаю. О спине, брюхе, лапах, хвосте. Все, чего не хватает, мне кажется, прячется за стеной. Как в луна-парке рисованные декорации с отверстием: суешь в него голову — и вот у тебя уже тело первобытного человека, циркового силача или красотки купальщицы. Чтобы одолеть страх, я стараюсь думать о какой- нибудь глупости вроде мультперсонажа Вилли Койота. Думаю, что буйволы и лоси взяли слишком дальний разбег и не успели остановиться. Пробили стену и застряли в ней. Единственное, о чем я никогда не думаю, — это что передо мной мертвые тела.
Все эти животные и скелеты так хорошо выглядят, такие они опрятные, что мысли о смерти никого не посещают. Может быть, самое сильное и самое нефлорентийское впечатление от Ла Спеколы — это отсутствие ощущения мертвого мира, посмертного видения. Видимо, в этом состоит разница между эпосом и историей. Передо мной существа мифологические, вечные, принадлежащие именно эпосу, а не какой-то эпохе. Они никогда не принадлежали ничему, кроме этого своего рассказа, этого своего обиталища, которое является подобием сна. Кроме жизни, конечно, но о той предыдущей жизни в этих стенах напоминания нет. Они родились здесь уже неподвижными.
И еще восковые фигуры. Задуманные как наглядное пособие по анатомии, они были созданы на рубеже XVIII и XIX веков несколькими гениальными лепщиками, самый известный из них — Клементе Сузини. Они производили вскрытие трупов, которые им привозили из Арчиспедале Санта-Мария-Нуова (нет, я не буду сейчас делать отступления от слова "arcispedale", хотя оно того заслуживает). По этим препарированным телам затем изготавливались модели из глины, с которых затем снимались гипсовые слепки, а в них в свою очередь заливался воск (вернее сказать, смесь воска, смол и красителей, точный состав которой мы не знаем), после чего происходила сборка и отделка готовых муляжей.
Тела и фрагменты тел. Когда входишь в залы, где находятся эти удивительные восковые фигуры, точно воспроизводящие человеческое тело, нет чувства, что видишь людей. Поражает сухость, нагота материала, почти физическое ощущение чистоты. Как ракушки, с которых море, приложив немалый труд, удалило все следы живого. Но мыслям о человеческом препятствует здесь не чистота. Скорее уж совершенство, но более всего аберрация. То неощутимое различие, что существует между жизнью и искусством. Где последнее целиком и всегда обращено к зрителю. Жизнь не так фотогенична.
На стенах в витринах, таких же, что и витрины с опоссумом или с зеброй, выставлены органы. Сердца с сеткой сосудов, печень, желудки, мозг, матки пустые и полные, с плодом, запечатленным на разных этапах развития. Руки и ноги, глаза, носы, легкие. В центре же лежат под стеклом, как Спящая красавица, тела целиком. Тут по экземпляру на каждый раздел: кровеносная система, нервная, лимфатическая… Мужчины и женщины с открытыми глазами, глядящие на тебя отстраненно и надменно, только они без кожи, а с мышцами наружу, некоторые даже с рассеченным лоном и разложенными снаружи либо вынутыми — чтобы увидеть, что под ними, — органами. Глядеть на них не страшно и не противно. Они с готовностью становятся полем сражения.
"Флоренция, построенная солдатами Суллы, украшенная триумвирами, разрушенная Тотилой, возрожденная Карлом Великим, расширившая свою территорию за счет старинного, превратившегося в сплошные руины города Фьезоле, долгое время находившаяся во власти междоусобной борьбы, на две сотни лет порабощенная родом Медичи, а затем перешедшая Лотарингскому дому вместе со всей Тосканой, столицей которой она является, теперь находится под властью Леопольда, великого герцога и брата королевы Франции, правителя деспотичного, гордого и неблагодарного, предающегося кутежам и разврату, как и все его семейство".
Это маркиз де Сад, "История Жюльетты, или Успехи порока". Так он начинает рассказ о посещении героиней и ее подругой виллы Медичи в Пратолино по приглашению великого герцога Леопольда. Череду эротико-сексуальных "перфомансов", которую выпадет честь лицезреть молодым особам, завершит действо, приносящее великому герцогу наивысшее наслаждение: вспарывать чрево женщинам, которых он перед этим обрюхатил, извлекать из него плод и умерщвлять его.
Выпотрошенные лона.
В великолепной работе под названием "Вскрыть Венеру. Нагота, греза, жестокость" французский критик Жорж Диди-Юберман анализирует изображение Венеры во флорентийской культуре от Боттичелли до анатомических муляжей Ла Спеколы, выявляя в качестве объединяющей их черты тему раны или язвы. Отойдя от непроницаемой (иными словами неуязвимой) чистоты Венеры, Боттичелли, вероятно, как и другие, испытывавший влияние проповедей Савонаролы, с годами переосмысливает идею наготы и красоты. Он сужает бедра, пышные у Венеры и Весны, меняет форму груди, выпрямляет соблазнительные локоны, даже делает более жесткими черты лица, приближая их к андрогинному типу, и далее в том же духе. В конце концов он приходит к мастерскому изображению пронизанного потоками бессознательного, искаженного чувства вины, — таков цикл картин о Настаджио дельи Онести по новелле Боккаччо.
Рассказ и картины повествуют о безответно влюбленном молодом человеке по имени Настаджио. Однажды он становится свидетелем фантастической охоты: мужчина, когда-то, как и он, влюбленный в жестокую женщину, совершивший из-за нее самоубийство и обреченный на вечные муки, преследует свою бывшую возлюбленную (та тоже скончалась и тоже попала в преисподнюю) и травит ее псами, которые пожирают ее внутренности. Настаджио решает показать даме своего сердца, какова будет ее участь, если она продолжит упорствовать в жестокосердии, и устраивает пир около того самого места, где происходит расправа. По словам Боккаччо, для женщины (живой, разумеется) зрелище оказалось убедительным. На одной из картин изображены распластанная на земле Венера и мужчина, рассекающей ее тело и вынимающий внутренности.
Выпотрошенные лона.
Путешествуя по Италии, маркиз де Сад приезжает во Флоренцию. Он находит климат отвратительным, а людей малоприятными, обходит церкви стороной из-за идиосинкразии и направляется прямиком в Галерею Уффици. Разумеется, его очаровывает Venere dei Medici, Венера Медицейская, то есть Венера Медичи, которую он называет "самой красивой вещью, которую я видел за свою жизнь". Речь идет о мраморной статуе I века до н. э., обнаженной женщине, тщетно пытающейся прикрыть руками небольшую нежную грудь и гладкий лобок.
Но есть и другая Venere dei medici. Я пишу "medici" с маленькой буквы, потому что имею в виду не знаменитую фамилию, а медиков. Эта статуя, творение Клементе Сузини, находится как раз в музее Ла Спекола. Она тоже обнажена, но в отличие от Венеры Медицейской носит младенца. Длинные темные волосы волной спадают по плечам до талии. Она лежит на белой простыне, опустив голову на розовую подушку.
Олицетворение умиротворенности в сочетании со сдержанной супружеской чувственностью, даже легкий пушок покрывает заветный бугорок. Погруженная в сон красавица.
Однако чрево ее разверсто. Нитка жемчуга, на первый взгляд бессмысленная на обнаженном теле, как раз маскирует разрез, место под шеей, начиная с которого снимается кожа. Как крышка, грудная клетка открыта до самых бедер, являя взору мышечные ткани, ребра с одной стороны и грудную железу с другой. И
