личности.
Буслаев воспринял это поручение, как высокий нравственный и гражданский долг перед обществом, поскольку речь шла о начавшемся процессе очищения. Одновременно, по ходу дела, необходимо было выявлять тех, кто чинил произвол, кто глумился над человеком.
Не имевший никогда отношения к беззаконию, которое творилось в органах, Буслаев по архивным материалам теперь мог воссоздать для себя в какой-то мере картину тех страшных событий. О том, что количество репрессированных по стране исчислялось миллионами, он только догадывался. Подавляющее большинство советских граждан было осуждено не только без всяких на то законных оснований, но и судимы без суда, во внесудебном порядке, по специальным спискам. Каждый пятый из них был приговорен к высшей мере наказания, к расстрелу. В их числе — известные партийные и государственные руководители, видные ученые и военачальники, деятели литературы и искусства, которыми гордился народ, директора заводов, рабочие и крестьяне, даже чекисты, которые «много знали» либо отказывались действовать методами Ежова и Берии. Одним словом, органы занимались вечным поиском «врага», вместо того чтобы бороться с преступностью. Знал ли обо всем этом товарищ Сталин?.. А вдруг знал? Тогда почему не положил этому конец?..
Буслаева удивляло элементарное пренебрежение требованиями Уголовно-процессуального кодекса (УПК). Следственные дела, как правило, оформлены были юридически неграмотно. Состояли порой всего лишь из нескольких небрежно заполненных либо отпечатанных на машинке под копирку листков. Признания обвиняемого в совершении им преступления не подтверждались ни вещественными доказательствами, ни допросами свидетелей, а порой и соучастников. Об очных ставках, следственном эксперименте, судебной экспертизе и говорить нечего. Дальше следовало обвинительное заключение и выписка из приговора, вынесенного без присутствия сторон, заочно «Особым совещанием» либо «Тройкой».[16] Редко где стояли подписи, и не только обвиняемого, но и следователя. Лишь одно из ста дел заслуживало внимания, поскольку в них была неопровержимо доказана вина подследственного, были выявлены все обстоятельства преступления, наличествовали улики. Следствие завершалось судебным разбирательством при участии прокурора и адвоката. Подобные материалы пересмотру, естественно, не подлежали, в соответствии с заключением они возвращались на хранение в архив. Антон вспомнил свою поездку с Хрущевым в Коломенский район Московской области. Нет, там он не встречал фальсификаций. Просто были дела не стоящие и выеденного яйца. Хорошо, что их вовремя прекратили…
Первую половину дня Буслаев обычно занимался оперативными делами вверенного ему отделения. Основная их окраска — шпионаж. После обеда спускался в помещение, расположенное в цоколе здания Управления. К этому времени на столе у него образовывалась целая гора уже рассмотренных его оперативниками дел. Среди них были и спорные. Ему надлежало ознакомиться с заключениями, убедиться, насколько они объективны, беспристрастны и соответствуют содержанию материалов следственного дела. Ну и поставить свое — «Согласен». Иногда вносил уточнения. Спорные дела обсуждались всей группой. Но таких было не так много.
После просмотра десятков тысяч архивно-следственных дел, за которыми стояли человеческие судьбы, у Антона наступило прозрение, пришло сознание того, что далеко не каждый, кто был осужден, являлся преступником, врагом народа. Такими их делали Петровы и Телегины, выполнявшие волю Сталина, принуждавшие признавать то, чего не было, оговаривать себя и других. Это позволило ему произвести переоценку всего, с чем сталкивался прежде, но не понимал. Стал критически относиться ко всему, что происходило в органах безопасности, в партии, в стране. Болью отзывалось все это в его ранимой душе. Он был бесконечно благодарен полковнику Новикову, доверившему ему пересмотр архивов, накопившихся за десятилетия.
И вдруг неожиданность… Перед ним лежало дело № 102 574, на обложке которого значилось — Невзоров Семен Викторович. Не веря своим глазам, Антон перелистал его страница за страницей. Сомнений не было: это — его родной дядя.
Ознакомившись с небогатым содержанием тонюсенького дела, он увидел страницу из дневника, не то черновой набросок листовки, исполненный почерком дяди, и выписку из приговора. Там значилось: «За участие в преступной деятельности троцкистско-зиновьевского террористического центра приговорить к высшей мере наказания». Даже вздрогнул от прочитанного. В деле был единственный протокол допроса его самого, в котором он признал свою «вину». Подпись была неуверенной. Значит, выколачивали из него это признание. Помолчал в раздумье. Дядю Семена он знал как идейного коммуниста. Неужели сломался? Представил себе обстановку допроса и даже услышал его стон. Сомнений не вызывало: наговорил на себя, чтобы потом, на суде, рассказать правду — признался под воздействием пыток. Но суда не было. Состоялось «Особое совещание» при закрытых дверях, без обвинения и защиты, в отсутствие обвиняемого.
Да, он являлся истинным коммунистом, хотя в никем не подписанной листовке и были обличительные слова: «Дело Октября предано», «Партия переродилась», «Власть узурпировала кучка бездарей», «Миллионы невинных людей — в тюрьмах или расстреляны», «Сталин так же чужд социализму, как и Гитлер»… Что ни фраза — крик души человеческой. Оговаривая себя, дядя Семен наверняка полагал, что делает это в интересах партии. Государство во вражеском окружении. Существует, безусловно, и внутренний враг. Народ же должен проявлять бдительность и верить в коммунизм. Думать иначе, значит, усомниться в социалистической идее.
Перед глазами, как живой, стоял Потапов. Его «подработал» Честнейший. Был, видимо, стукач- провокатор и в окружении дяди. Но кто он, этот негодяй?.. «Символом верной службы опричников Ивана Грозного были метла, чтобы выметать измену, и собачья голова, чтобы ее выгрызать, — вспомнил Антон из истории и подумал: — Эмблема нашей безопасности — щит и меч. Прикрываясь мечом, разить врагов. Но головы-то летели и летят и невинных людей! Что это: жестокость без разбора заложена в человеке изначально?..»
Завершив просмотр дел, отпустив по домам оперсостав, уже далеко за полночь он направился к полковнику Новикову с очередным докладом. Тот проставил на заключениях по делам свое «Утверждаю». Дойдя до материалов на Невзорова, спросил:
— А на этой документе почему отсутствует твоя подпись?
— Я не имею морального права подписывать «Заключение» на этого человека, товарищ полковник, — ответил Буслаев, покраснев.
— Что-то новое… — поднял удивленные глаза Новиков.
— Невзоров — мой дядя, брат моей мамы.
— Дядя? — переспросил полковник. — Ты что же, не знал о его аресте раньше, до мобилизации тебя в органы?
— Не знал. Ни я, ни мои близкие не знали. Дядя Семен постоянно колесил по стране, жил в разных городах, годами не давал о себе знать никому. А потом и вовсе потерялся из виду. Теперь же выясняется, что он был арестован и осужден к ВМН.
— Ты лично знал дядю или больше со слов родных?
— Какое-то время я жил у него в Ростове-на-Дону. Он занимал там высокий пост в руководстве Азово-Черноморского края. Помогал мне материально, пока я учился. Оттуда он был переведен на Дальний Восток. Человек он был энциклопедических знаний. Слыл идейным большевиком-ленинцем. Во время гражданской войны, как он сам рассказывал мне, девятнадцатилетним мальчишкой являлся комиссаром дивизии. Потом окончил юридический факультет МГУ. Владел тремя иностранными языками. Превосходно знал и с ходу ориентировался в произведениях Ленина, Маркса. Считался блестящим оратором. Выступал со статьями в печати.
— Значит, и тебя, твоей родни коснулось горе народное, — задумчиво произнес Новиков. — Здесь же все высосано из пальца! Оговор самого себя выдается за чистосердечное признание своей вины! Доказательства же вины отсутствуют начисто! Ты установил, что за следователь Петров вел это дело?
— Там не указаны инициалы. Только фамилия.
— Займись и выясни: уж не разжалованный ли генерал Петров отличился этим. В те годы он был майором.
— Вы полагаете… — удивился Антон.
— Да и подпись смахивает на его. Такая же размахайка, какую он оставил не на одной сотне
