пройтись по тылам противника. Надо быть уверенным в каждом, как в самом себе.
Помнишь довоенную песню: „…Если смерти — то мгновенной, если раны — небольшой…“ Я не желаю тебе ни смерти, ни ранений. И вообще, не женская это работа — ходить в штыковую атаку, грудью бросаться на пулемет или с гранатой под танк. Скорее возвращайся домой и жди меня.
Прошли Московскую область, Горьковскую. Впереди республики — Чувашская, Татарская, Марийская. Как же опустели и обеднели и без того небогатые наши деревни! И людьми, и техникой, и скотом. Скоро весна, а сеять, видимо, придется так, как это делали наши пращуры — разбрасывать семена из лукошка.
Хозяйки нам не рады: хлопотно с нами, да и накладно. Но и не противятся тому, чтобы поставить у себя на ночлег, а в субботу еще и натопить баньку, у кого она есть. Благодарны, если мои „львы“ и „тигры“ помогут напилить и наколоть дров, крыльцо поправят, колодец, сараюшку, печь.
Ну и очень много задают вопросов: „Жива ли столица?“, „Когда начнем гнать супостата с нашей земли?“, „Где находится товарищ Сталин?“, „Как же так: Гитлера не углядели и в дом свой пустили?!“ А я и сам не знаю. Информации по пути следования не получаем. Скудный сухой паек — хлеб, сахар, консервы да суточные. Вот и все! А детекторный приемник с наушником, который я смастерил в юности и прихватил с собой, ограничен в возможностях.
Все бы ничего, но нас ждет беда: люди донашивают обувь, в которой вышли из Москвы. Да и у меня пальцы просятся наружу. Нас ждет опасность обморожения ног. Связывался с военкоматами, обувью обеспечить не могут. Где же выход? Может быть, лапти плести? А что, надо подумать…
Уже на другой день в роте нашлись умельцы. Сформировал из них отделение „лапотников“. У населения они ведут заготовку лыка, вымачивают его. В местах, где останавливаемся, плетут. В первую голову этой „модельной“ обувью необходимо обеспечить тех, кто уже привязывает к ступне старую калошу, подобранную на свалке, либо и вовсе кусок деревяшки, вырубленный из полена под подошву. Жалкий вид у этих людей. Есть случаи натертости ног и даже обморожения. Но зеки молчаливо переносят все тяготы походной жизни. Впереди — свобода, которую многие понимают как волю.
Думаю, Валюша, и ты пожалела бы их, хотя они и преступники, не отбывшие наказание до конца.
Больше недели, как из родного дома, и у меня полно забот, но не выходит из головы вопрос: почему решили вывести из столицы мужчин?.. Только сегодня сложилась окончательная версия. Инструктируя меня, московский райвоенком как бы мимоходом обмолвился, что перехвачена секретная директива командования противника своим войскам — открыть все шлюзы подмосковных рек и каналов и Москву затопить водой. Немощные ее жители сами утонут, здоровых же упрятать за колючую проволоку!
Так вот где собака зарыта! Спасти хотя бы тех, кто способен стрелять! Что это: от неуверенности в том, что Москва устоит? Неужели допустят, позволят врагу затопить наш с тобой родной город, сердце нашей Родины, столицу России? Все, что угодно, только не это, черт возьми! Не для того создавалось государство российское, чтобы так легко и просто его потерять! Не станет его, лишатся родной земли и потомки наши, если суждено им будет родиться.
После бани непременно обхожу избы, чтобы лично убедиться, как расквартировались и отдыхают будущие воины. Пощипывал уши, хватал за нос мороз. Подходя к одной из изб, услышал разговор, происходивший на высоких тонах.
— Тебя за тем выпустили из тюрьмы на волю, чтобы ты молодок совращал? — кричал на кого-то командир отделения, судимый за групповое изнасилование малолетних. — У нее муж на фронте врага бьет, дите малое на руках, а ты, подлая твоя душа…
— Да что я, насильно, что ли. Сама подкатилась. А тут мать вошла и давай меня стыдить на чем свет стоит. На грош дела, на рубль страха. Только и всего.
— Не мужик ты, ежели прелюбодействуешь. Буслаев узнает, в ближайшую же военную комендатуру сдаст тебя. А там разговаривать долго не станут…
— Баба не донесет, он не узнает.
— Я вижу, ты туп как пробка, кореш. — Командир схватил табуретку. — Сломать о твою башку, или как?
— За что, командир? За бабу?! Сам не мужик, что ли?
Что мне оставалось делать? Надо было погасить скандал, иначе он мог разгореться и перейти в побоище.
— Что за шум, а драки нет?! — сказал я, войдя в избу.
— Да так. Приемы самообороны отрабатываем. Может, пригодятся когда в бою с врагом, — объяснил командир отделения.
Это было по-мужски. Я понял его уловку и не стал влезать в методику „воспитания“ подчиненного. Сами разберутся. Думаю, что так бы поступил на моем месте и Макаренко, знавший эту категорию людей. Его принцип — „не фискалить“, „не пищать“. В сложных обстоятельствах они сами должны определиться.
Однажды ночью услышал пьяные голоса. На всю ивановскую парни горланили блатные песни. Но кто же это? В деревне нет молодых мужчин. Они разбудят селян. Пришлось выйти на улицу. Оказалось, меня опередил командир взвода, озабоченный тем же.
— Прекратить безобразие! — приказал он.
— А ты кто такой, что петь запрещаешь? — куражился один.
— Вот именно! Сам такой, а приказываешь! Нам никто не указ! — подхватил другой. — И Буслаев — не указ!
— Опомнитесь, хлопцы, мы же без пяти минут в законе, — стал уговаривать их взводный. — Да и где надраться успели?
— Хозяйка самогону поднесла. А что, нельзя выпить, что ли? — заговорил третий из выпивох.
— Поговорим утром. А сейчас — шагом марш туда, где поставлены! И чтобы тихо!
— Угрожаешь, сволочь?! — один из зеков замахнулся на взводного, но тот сильным ударом в челюсть сбил его с ног. Подлетели остальные двое, но и их он разметал по снегу.
Тот, что был повыше других, заметил меня.
— Ха! Глянь, и начальник объявился. — Он состроил рожу. — А нам, начальник, что Таганка, что фронт. В тюрьме наши гноили, на передовой фрицы укокошат. Вот и решили повеселиться напоследок. В первый и последний раз. Честное зековское!
Разве с пьяными можно договориться…
— А командира взвода надо уважать, — сказал я строго и ушел.
Долго не спал, прислушивался. Стало тихо. Деревня продолжала смотреть сны. Не нравилось мне, как настроены будущие бойцы Красной Армии. Вой собаки на другом конце деревни вселял ужас. Так воют обычно, когда умирает хозяин.
Утром собрал командиров на „летучку“. Рассказал о ночных „происшествиях“, об упаднических настроениях. Потребовал крепче держать дисциплину, поднимать дух, вселять уверенность в победе. А сам подумал: командир, как и педагог, — призвание. Прежде всего, он воспитатель. А какой из меня педагог, да и стратег, тактик…
Штаб роты на этот раз согласилась разместить у себя сельская учительница Акулина Евстигнеевна Игнатьева. У нас был хлеб, сахар. Она выставила на стол чугунок с картофелем, сало, квашеную капусту, четверть самогонки.
— Спасибо, но зелье нам не положено, — сказал я за всех.
— Сегодня сорок дней, как погиб на фронте мой муж… Хотелось бы его помянуть по православному обычаю.
Отказать — значит, проявить неуважение к памяти воина.
Когда подняли лафитники, вдова сказала:
— Дорогие мои! Бейте фашистских гадов так, чтобы и внукам, и правнукам их неповадно было ходить на Русь-матушку!
— Отомстим, Акулина Евстигнеевна. И за вашего мужа, и за тысячи других наших отцов, братьев, сыновей. Клянемся вам.
Заместители мои и начальник штаба повторили: „Клянемся!“
