— А сами-то как живете? — спросил я.
— Как живем?.. — задумалась учительница. — Мужчин забрали на войну. Остались в деревне старые да малые. И все есть хотят. Фронт тоже требует и хлеба, и мяса. Вот мы, женщины, и крутимся, как в частушке поется: „Я и лошадь, я и бык. Я и баба, и мужик…“
С улицы пришел паренек лет восьми.
— Петя. Внучок мой, — с гордостью представила его бабушка.
Мальчик сел напротив меня. Бабушка налила ему морковного чаю, дала бутерброд с салом. Малыш пил чай, не отрывая глаз от куска сахара, который лежал передо мной. Я взял нож и тыльной стороной разрубил его на несколько кусочков поменьше.
— Угощайся, Петя.
— Это ваш, — ответил паренек, не решаясь взять.
— А теперь будет твой. Бери. Бери… Не стесняйся.
Остальные командиры последовали моему примеру и свой сахар также отдали мальчику.
— Балуете вы моего внучка. — Бабушка приласкала его. — Мы как-то не привычны к сладостям, — сказала она, видно, довольная нашим вниманием к нему.
Петя смотрел на сладкие кусочки и не мог решиться взять, а мне вспомнилось, Валюша, мое детство. Тоже нерадостное. Гражданская война, голод, разруха, эпидемии. О сахаре и не мечталось, был бы кусок „черняшки“ да картофелина! Иногда — сахарин!
— Расти, Петя, достойным дедушки своего, — сказал я, вкладывая ему в руку сахар.
— Я не верю, что дедушки нет, — вдруг произнес он. — Его не могли убить. Он сильный! Пятитонку мог поддеть плечом, и она вылезала из канавы. С гирями пудовыми играл, будто в мячик. Подбросит и поймает. У нас на селе его никто побороть не мог.
Женщина расстелила на полу половики, дала простыни, подушки, одеяла. Мы начали было укладываться спать, как вдруг — стук в дверь. Видно, знакомый стук, потому что она засуетилась, выбежала в сени. И тут же послышался радостный бабий вопль.
— Не ждала? — пробасил мужчина.
— Родненький ты мой! Сколько слез пролила по тебе. Дай я тебя раздену. Вот так. А теперь ступай в избу. Гости дорогие у нас. Они поклялись отомстить за твою смерть.
— Рано ты меня похоронила, Акулина, — недовольно пробурчал мужчина, проходя в избу.
— Да разве я?! Бог с тобой! Вот похоронка.
Она взяла ее с комода, подала. Муж прочитал.
— Чего только не напишут писарчуки. Так то же однофамильца моего снарядом разнесло. Хороший был сержант, царство ему небесное. А меня лишь контузило. В госпитале отлежал свое. Комиссовали. Выдали белый билет, как негодному воевать… С войны отпустили.
— Живой… — Акулина снова бросилась ему на шею. — А белый билет… Не переживай, родной. В колхозе поработаешь. А то одни бабы остались. Будем фронту помогать продовольствием, чтобы Гитлера быстрее гнать начали с нашей земли. Голодный солдат — не воин.
Вбежал Петька.
— Я же говорил, пули моего дедушку боятся!
Радостный, он запрыгнул к нему на колени. Дед поцеловал внука. Обратился к нам.
— Здоровья вам, люди добрые! Кто же вы будете? Из каких мест? В какие края путь держите?
— Из Москвы в Йошкар-Олу идем. Целая рота нас. Там пройдем обучение — и на передовую, — объяснил я.
— Ну, ну. Люди на фронте устали. Нужны свежие силы, чтобы подменить, — одобрительно отозвался воин.
Теперь я предложил тост за счастливое возвращение хозяина домой. Когда выпили, спросил его:
— Какие новости привезли? Как дела под Москвой?
— Трудно дело идет. Спасибо морозам, помогают нам лучше любого оружия. Сибиряки прибывают. И обмундированы по нынешней лютой зиме. И техника у них солидная. Так что дадут жару немцам.
Хорошо бы, подумал я. А к тому времени и мы подоспеем. И тогда погоним гитлеровские армии до самого их логова, до Берлина!
Но где же ты, Валюша? Тебе не зря дали это имя. Как помнится, оно означает силу духа. А пока живу надеждой на нашу встречу. И тогда никогда от себя не отпущу!
Наконец мы на марийской земле. До Йошкар-Олы рукой подать. Остановились в деревне недалеко от поселка Сурки. Я объявил трехдневный отдых. Теперь можно было сбросить напряжение и расслабиться. Кто-то приводил в порядок свою „амуницию“. С десяток „бойцов“ отправились на озеро, на подледный лов, и не безуспешно. Караси и окуньки будто ждали, когда их выловят и бросят на сковородку. А какая была уха! Секрет, оказывается, в том, что рыбы должно быть столько, чтобы ложка стояла!
Я со своим штабом разместился в доме марийской семьи. Приветливая хозяйка и ее сноха запекли для нас оранжевую тыкву. Ты не представляешь, Валюша, какое это вкусное блюдо! Война завершится, непременно сделаю его и посвящу тебе.
На второй день пребывания в деревне произошло ЧП, которое потрясло меня. Зек по имени Галимджан, осужденный за ограбление сберкассы, задержал и привел ко мне дезертира, тоже из отбывавших наказание в Таганской тюрьме. Какое же это ничтожество! Мужчина лет сорока стоял с поникшей головой, дрожа от страха. Так уж лучше погибнуть в честном бою, чем жить на коленях!
— Только не выдавай меня властям, — трусливо умолял он.
— Вы знали, что совершаете преступление? — спросил я.
— Бес попутал. Прости, командир.
— На что же вы рассчитывали вместе со своим бесом?
— Да страшно…
— Убить могут. Понимаю. Но можно и выжить. Вы же уклонились от службы в армии. Теперь вам грозит предстать перед трибуналом. А он действует по законам военного времени. Вас расстреляют.
— Я жить хочу… — Из глаз потекли слезы. Ему было жалко себя.
— Придется отправить вас в райвоенкомат. Там разберутся и решат вашу дальнейшую судьбу.
— Только не это…
— Тогда пойдите и сдайтесь властям сами. Вас, возможно, направят на передовую, не предавая суду военного трибунала.
— Есть такой закон? — ухватился дезертир за это, как за спасительную соломинку.
— Имеется.
— Мне сейчас пойти или как? — В голосе его чувствовалась неуверенность.
— Только сейчас! Мои ребята проследят, чтобы вы не передумали. Это ваш последний шанс. Знайте!
В качестве сопровождающих отправил я с ним командира отделения и двух зеков. К вечеру они возвратились, принесли расписку райвоенкома, доложили, что дезертира зачислили в маршевую роту, направляющуюся на фронт.
Утром следующего дня почтальон вручил нашей хозяйке похоронку на сына, погибшего в бою под Наро-Фоминском. И с нею, и с невесткой было плохо. Мне пришлось приводить их в чувство.
Милая Валюша! Я никогда не представлял себе, что такое горе. А здесь увидел его в полный рост. Горе убивает человека, и надо быть очень волевым, чтобы справиться с ним, преодолеть его. Но больше всех, пожалуй, переживал осиротевший юноша. Он перенес известие стойко, сдерживая слезы, с сознанием того, что отца не вернешь к жизни. И лишь сказал скупо:
— Я должен отомстить за папу!
— Но тебе только шестнадцать лет, сынок, — убеждали его и мать, и бабушка. — Подрасти надо.
— Не пустите, убегу на войну сам! — решительно произнес тот. Подошел ко мне. — Возьмите меня с собой. Я умею стрелять из винтовки. Могу быть снайпером. Имею значок „Ворошиловский стрелок“.
— Мужественный порыв, — сказал я на это. — Но все дело в том, что в армию берут лишь с восемнадцати лет. Таков закон.
— Тогда уйду в партизаны! Там даже пацаны воюют. Не примут, сниму немецкого часового, добуду винтовку или автомат и один стану убивать захватчиков!»
