— Да, чего?..
Газетчик с недоумением посмотрел на него: не заговаривается ли московский купчина?
Но было не до разговоров: ехали по неширокой лесной дороге. В телеге, как посоветовал газетчик. А рысаков своих холеных Савва Тимофеевич уж сам догадался в городе оставить, на здешнем меринке тащился. Узенькая телега и то ободами о сосны била. Заволжье открывалось во всей своей лесной первозданности. Лесопромышленники еще не успели туда врубиться топорами. Леса пока и на правой стороне хватало. Здесь сосны вековые, сплошной навесью макушками сомкнулись. Птицы усладно в ветвях пели, рябки непуганно дорогу перелетали, а дальше и глухарь чуть не из?под колес шарахнулся.
Они уже добрый час тряслись по корням сосенника, протянувшего свои жилистые ручищи через дорогу. Не замай, мол, наши места.
— Не надоест вам, Савва Тимофеевич, со всякими волчарами якшаться? — выпытывал газетчик.
Мысль его угадал верно: поднадоело. Но не любил Морозов, чтобы его учили. Ответил с ненужной резкостью:
— Да тебе?то какое дело, писарь нижегородский?
— Я не писарь, я искатель жизни, — был замысловатый ответ.
— Ого! Нашел?
— Пока что бессмыслицу. Стреляться пришлось, оттого и покашливаю, ваше степенство.
Колючий он был, этот стрельщик. Верно, не по возрасту кашлял.
— Иди ко мне в конторщики. Ты ж грамотный?
— Так, самоучкой, но ничего, пишу. Благодарствую за честь, в конторщики не пойду. Вроде начал выбиваться в люди.
— Люди, говоришь?.. — прислушался Савва Тимофеевич. — Догадываюсь, что за люд нас нагоняет?
Вначале колоколец под соснами затрепыхался, потом рослый сытый коняга, потом и Бугров во всей своей красе.
— От меня не уйдешь! — с веселой покладистостью, будто ничего и не бывало, прокричал он. — Эй, писака! Сворачивай в какой?нибудь прогал.
Газетчик-провожатый, сидевший с вожжами, отвернул в раздавшиеся сосны, а догоняла дальше распоряжался:
— Домой, в город. Еще зашибешь нашего председателя! Ко мне пересаживайся, Савва Тимофеевич, — иза него все решил. — Я как раз туда, куда и тебе надоть. Не боишься?
Газетчик своим неуместным кашлем пытался от чего?то его предостеречь, но вот этого- то Савва Тимофеевич и не любил.
— И то пересяду. Не пужай, Николай Александрович, — перепрыгнул в его коляску. — А ты, мил-друг, зайди в гостиницу к моей жене, передай, что по делам задерживаюсь.
Бугров кнутом огрел своего конягу, и тот вихрем закружил меж сосен, бока повозки, впрочем, не ломая.
— Вижу, конь дорогу знает?
— Как не знать, его копытами натоптана. Других копыт здесь не бывало. Ты вот только на извозчичьей кляче заломил. Что, рысаков жалко?
— Как купцу свое добро не жалеть.
— Не купец ты — краснобай, Савва Тимофеевич.
— Да ведь и байки вашему брату не помешают.
— А ты уж и не нашего братства?
Савве Тимофеевичу не хотелось на это отвечать, да ведь приехали.
Впереди на укромной лужайке открылось нечто вроде скита. Кондовые, просторные срубы с небольшими чистыми окнами. Какие?то пристройки. Не запертый еще по вечернему времени скотный двор — оттуда хрюканье, мычанье неслось. Из центрального сруба поднималась башенка, крест старообрядческий на ней. Остановив лошадь, Бугров истово помолился.
В дверях появилась черная и лицом, и одеждой старуха; лицо ее говорило, что пожито- попито на этом свете, слава богу. Кланяясь, космами ступеньку крыльца мела. К ручке, лучше сказать ручище, Бугрова припала:
— Благодетель ты наш. Приехал. Детки! — Тщедушное тело зов послало приказной, командирский.
И сейчас же за спиной ее выстроились с десяток девчушек, от десяти до пятнадцати лет, не старше. Бугров каждую ласково приобнял, а последнюю, самую старшую, своей ручищей и по щекам потрепал, говоря:
— Дозреваешь, Зиновея?
— Как не зреть, благодетель! На таких?то твоих харчах! — Все кланялась, кланялась старуха. — Хоть сейчас замуж, Зиновею?то.
Савва Тимофеевич не мог сдержать улыбки, слыша старообрядческое имечко своей жены. Бугров истолковал это по-своему:
— Ага, и гостю нашему нравится! Скажи Агнеске, чтоб пошустрее самовар ставила. А вы, девки, гостинцы из повозки тащите. А, жопястые! — пришлепывал каждую.
Тут существовал некий хозяйский ритуал. Девчушки шустро вернулись в дом и встали в рядок перед столом. Видно было, что счет Бугров держал верный: каждой досталось. Да и стульев за длинным столом по тому же счету; когда Бугров сел в красном торце, под иконами, и усадил обочь гостя, все свои места заняли. Одно лишь пустовало.
— Не замерзла там у самовара Агнюшка? — На старуху, хлопотавшую с угощеньем, Бугров поднял суровый взгляд.
Старуха кинулась было к кухонным дверям, но встречь ей уже самовар пыхтел. До позолоты начищенный, двухведерный. Поэтому и сама Агнесса не сразу предстала. Савва Тимофеевич потупился, пока она присаживалась на уготованное ей место. Прихлопнув и гостя по спине, Бугров по-хозяйски посмеялся:
— Кто не дозрел, а кто и перезрел уже, поди?
С того времени, как Савва Тимофеевич не видел свою студенческую подругу, она сильно пополнела. Да и выпивала, наверное. Когда девчушки, по знаку старухи вскочив, пропели молитву и снова уселись, Бугров стал разливать из темного графина наливку — и первую чару Агнессе протянул:
— Показывай пример, голуба.
Она не заставила себя упрашивать.
— За здравие ваше, благодетель! — не дожидаясь мужчин, метнула питье в благостно раскрывшийся рот.
Бугров покачал округлой мордовской головой:
— По этой части сильна, а по другой?то?..
— По другой — и время другое. Да и не нашенское. Вон Зиновея?то!..
Зиновея знала свое место, по другую руку Бугрова была усажена. Несмотря на всю несообразность этого застолья, Савву Тимофеевича любопытство разбирало: неуж ее черед? Девчушка?то была самая старшая.
Похабный смысл этого полускита-полуборделя был очевиден. Бугров и не скрывал своего намерения. После третьего возлияния Зиновее вполовинку налил:
— Испей, да постельку мне, младая голуба, постели. Да помягче, чем начальница твоя стелет.
Взгляд был брошен в сторону Агнессы, и та вспылила:
— Отстелилась уже я!
— Ну-ну, — не стал ее донимать Бугров, просто налил еще себе, полнее, и пошел за улопотавшей в одну из боковых горниц Зиновеей. Уже в дверях обернулся: — А ты гостю- то нашему дорогому тоже постели. Да послаще, послаще, дура!
Сразу же и старуха, не присаживавшаяся к столу, в сени вышла. Плотны, плотны двери, и все же в ответ мужские голоса пробились:
— Неча учить!
