сидел безукоризненно. Галстук в меру жестковат, но шею не давил. Белые перчатки как литые на тугих пальцах. Туфли отливали лучшим опойковым хромом. Над головой покудесничал парикмахер, слегка припушив и пригладив бриолином вызывающе ершистые волосы. Перед государем не пристало ершиться. Он отдавал себе отчет, что не только же о своей чести заботится — о чести и достоинстве всего промышленного купечества, которое поручило мануфактур-советнику Морозову возглавить их внушительную делегацию и преподнести хлеб-соль.
Хлеб этот купеческий уютно расположился на золотом блюде, рядом с серебряной солонкой, и прикрыт был до времени шито-осеребренной салфеткой, а все это сооружение покоилось на резном ореховом столике. Руки онемеют, если час держать под тревожным взглядом Витте. При соленых шуточках своего брюхастого помощника:
— Выпендриваешься? А твой сраный провожатый тебя же воровским воеводой и обозвал!
— Не воровским, купеческим, — поправил его Савва Тимофеевич, зыркнув на отдаленно маячившего газетчика: ближе его не подпускали, под полицейским надзором находился.
— Воровской ли, купеческий ли — все едино, — не унимался Бугров. — Сам знаешь, без воровства в купеческом деле нельзя.
В самом деле, «Нижегородский листок» только что напечатал статью под названием «Купеческий воевода». Одна подпись чего стоит: Горький! Горьковато и пропечатал, ехидненько — вот босяк! Но, странное дело, неприязни к нему Савва Морозов не чувствовал.
Говоря о роли купечества, он в главари именно Морозова и выдвигал. Воевода? Пускай и так. Что значат без него все эти смазные сапоги, хотя сверху и подсвеченные сюртуками, даже галстуками? При галстуке ведь и Бугров был, место которому на каторге. Шутки его злы и корявы. Купеческий да и воровской.
Первое Савва Морозов принимал, а второе ненавидел. Он бы на шаг не подпустил Бугрова ко всей этой царской показухе, но Витте настоял: как можно без Бугрова! Первый нижегородский промышленник. Купцы не поймут нас с тобой, Савва Тимофеевич. Не ломи, как воевода.
Как по его словам, и грянули колокола. На всех близлежащих колокольнях смотровые были поставлены. Нельзя, чтоб государь, как простой смертный, внезапно появился. Нет, он должен шествовать-шествовать, уважаемый Савва Тимофеевич! Гляди, гляди в оба. Витте — главный министр, а загодя приехал, чтоб встречу достойную устроить. Савва Морозов — главнейший промышленник, но ведь придется покланяться? Он напрасно не тормошил, но знак вовремя дал: пока! Делаем, как с тобой уговорились.
Савва Тимофеевич глянул на свои перчатки — нет ли где грязцы или какой?нибудь морщинки — и сдернул с золотого блюдца осеребренное покрывало. На середину ковра с блюдом встал. Спиной чувствовал, как позади ужимисто и уважительно склоняется купеческая рать. Николай II шествовал под руку с государыней. Огромным хвостом вилась за ним свита, в добрую сотню мундиров, фраков и роскошнейших дамских платьев. Свиту возглавляли великий князь Сергей Александрович и приехавший на торжества великий эмир бухарский. Было от чего вздрогнуть и неробкому купеческому воеводе. А ну как сошвырнут его с какой?нибудь башни? Чего-чего, а башен и колоколен в Нижнем Новгороде хватало. Повыше бухарских. Ему ведь следовало не только хлеб- соль поднести, а еще и речь приветственную связать. Угоди?ка царям!
Вот эта насмешка и помогла ему проделать все должным образом. Помогло и сознание своей нелепейшей позы: нижайший поклон, да с блюдом на вытянутых руках. Потом выпрямиться до полупоклона и внятным, громким голосом сказать:
— Ваше императорское величество! Позвольте от московского, петербургского, нижегородского и всего российского промышленного купечества вер но подданнически преподнести вам нашу хлеб-соль и пригласить на Всероссийскую промышленную выставку как благодатный знак вашего счастливого царствования!
Прошло всего два месяца со времени кровавой Ходынки, и «счастливое царствование» можно было толковать по-разному. Но позади государя толпились истинные царедворцы, их больше занимали места возле хлебного блюда, нежели смысл речей. Лишь Витте взглядом погрозил, беря дальнейшую церемонию в свои руки. Ему предстояло показать государю все последние достижения отечественной промышленности.
Савва Морозов дело свое сделал и, отступив немного в сторону, терпеливо ожидал, теперь всего лишь с легким полупоклоном, пока вся свита приобщится к заветной солонке. Без этого нельзя было пройти в павильоны выставки. Мало государь, так и эмир бухарский, и Ли-Хун-Чжан, второе лицо после богдыхана, тоже приехавший на коронацию, маленько присолились. А уж остальные?то — в очередь, в очередь. Барон Рейнбот, хоть и свитский генерал, только в середине процессии оказался. Были и все великие князья со своими супругами, и посланцы европейских государств, получившие после коронации еще и эту вот выставку. Когда?то дело дойдет до банкета и вечернего бала!
Право, Савва Морозов, заканчивая эту церемонию и сдавая ненавистное блюдо одному из своих помощников, откровенно посмеивался. В хвосте?то были самые распоследние.
Сам Витте метался, разрываясь между свитой государя и женским отставшим хвостиком. Там неприкаянно суетилась его женушка, не зная, куда ступить своей восточной ножкой, — вперед или назад? Дело в том, что она не была представлена ни государю, ни его венценосной половине, а дамы чтили женскую субординацию. Вот так — супруга мануфактур-советника Морозова щебетала на специально уготованной скамье с великой княгиней Елизаветой Федоровной — по праву родной сестры императрицы та могла и манкировать своими свитскими обязанностями, а супруга министра финансов лишь издали улыбалась сидящим на скамье. Она не была представлена! А уж Витте?то знал почему.
Даже незабвенный Александр III, узнав о проказах любимого министра, изволил изречь: «Мало того, что увел чужую жену. Гм, говорят, выкупил за двадцать тысяч у какого?то рогоносца!.. Так еще и жидовкой она оказалась».
Венценосный Геркулес знал о смерти его первой жены и неизбежности вторичного супружества, но, будучи всецело верен своей миниатюрной Минни, не мог понять, чего это министр гоняется за какими?то жидовками? Будто мало русских баб! Да хоть и немок, как его Минни-однолюбка?.. Опалы на расторопного министра он не положил, да вскоре от непомерных возлияний почил в бозе, а вот слова его остались, перешли и в новое царствование. Николай II, сам женатый на немке, недолюбливал министров, тащивших к трону местечковых жен. Какие уж тут «представления»!
Улучив по вечернему времени свободную минутку, он сбежал из губернаторского дворца. Разумеется, в казенной карете. С открытыми окнами, но все равно душной, неудобной. Да и кучер-жандарм лишь вертел жирным задом, как и его опоросевший мерин. А, мимо, мимо!..
Савва Морозов на паре собственных, московских рысаков пылил по набережной. В роскошном, открытом ландо, под ручку со своей хохочущей присучальщицей. Знал Сергей Юльевич, откуда Морозов вытащил раскрасавицу. Ухарь-кучер с пером на шапке знай кричал:
— Пади... мать твою… пади!..
И раз, и другой обогнал министра, тащившегося с казенным жандармом, как бешеный кружил по городу, всякий раз выскакивая встречь, на набережную. И тоже не хуже кучера кричал:
— Ко мне, Сергей Юльевич! С ветерком!
Гордость не позволяла министру финансов пересаживаться в купеческое ландо. Он лишь отмахивался перчаткой от бесцеремонного приглашения.
И поистине — час от часу не легче! На каком?то повороте, у парапета набережной, открылась чудная картина: хохотали обступившие ландо зеваки, хохотала раскрасавица- присучальщица, даже рысаки во весь зев, а уж о хозяине и говорить нечего — кум королю! Кучер-жандарм раньше седока почуял, что тут деется, и самочинно остановился.
— Что, что такое?
— Мой меринок попить захотел, как вон и рысачки Саввы Тимофеевича. Эва!
С трудом, но понял Сергей Юльевич, что тут деется. Из ближнего ресторана был стол притащен, за столом восседал Морозов, его присучальщица и откуда?то взявшийся барон Рейнбот. На столе — батарея
