– Совершенно верно. Когда я преодолел шок, увидев тебя в них, я подумал, что ты, должно быть, носила их раньше, чтобы чувствовать себя в них так свободно, и вряд ли это могло быть, если ты действительно не из другой эпохи, как ты и настаивала. Здесь женщины не носят такие брюки.
– Значит, я спасена благодаря моим брюкам, – вздохнула она, оборачивая все в шутку, потому что была близка к тому, чтобы заплакать.
Он взял в руки ее ягодицы, и она могла ощутить, как напрягается его член, упираясь в ее живот.
– Я категорически запрещаю тебе носить эти штаны при ком-либо, кроме меня, – прорычал он. – Мне снились по ночам кошмары, в которых фигурировали ты и эти проклятые штаны. Дай мне слово, Пейдж!
Она ухмыльнулась, прижимаясь щекой к мягким волосам на его груди и чувствуя, как в глубине ее тела, как спящий котенок, начинает шевелиться вожделение.
– А что я получу в обмен на обещание?
Он издал нетерпеливый звук и поймал ее рот в поцелуе, выдававшем желание. Он прижался к ней таким образом, который нельзя было истолковать как-то иначе.
– Ладно, – задохнулась она. – Ты победил. Я даю тебе слово.
Она приподняла свои бедра и приняла его в себя, такого знакомого и тем не менее такого нового и странного, положив руки ему на грудь, запрокинув голову, прикрыв глаза и двигаясь в извечном ритме, а их страсть достигла невероятных высот.
Она услышала, как он пробормотал:
– Я люблю тебя, Пейдж.
Она хотела ответить, но страсть лишила ее способности произносить слова.
Ему отвечали ее тело, ее душа, она закричала на мгновение раньше, чем он, потом, измученная, упала ему на грудь, испытывая глубокий покой. Это было странное чувство, которое ей еще предстояло расшифровать.
Постепенно она поняла, что в первый раз за многие годы – а может быть, впервые за всю свою взрослую жизнь – она больше не одинока.
ГЛАВА 12
– Огонь прогорит, если я не принесу дров. И вообще мне нужно возвращаться в форт.
Они лежали, обнявшись, на ковре, а огонь в очаге превращался уже в угли, и холод закрадывался в комнату.
Майлс встал и поднял ее, переложив на диванчик и укутав покрывалом, когда она начала дрожать. Он надел свое нижнее белье, носки и брюки и занялся огнем.
– Я хотела бы, чтобы ты остался, – вздохнула она.
Это было бы райским наслаждением – проснуться рядом с ним утром, лежа в его объятиях.
Он положил небольшое полено на тлеющие угли и подождал, пока оно разгорится, и только после этого обернулся и улыбнулся ей.
– Я тоже хотел бы, дорогая, – но ведь форт, а потом и весь город будут знать, что я утром приехал от тебя.
Он нахмурил брови.
– Мы должны быть очень осторожны, Пейдж. Конечно, если ты хочешь иметь пациентов и чтобы о тебе в городе говорили как об уважаемой женщине-враче. Если станет известно, что ты моя любовница, мне это мало чем повредит, а тебе очень.
Все ее чувства сопротивлялись, но она знала, что он прав.
Занимаясь Элен Джиллеспи, она поняла, как хочет практиковать как врач, а теперь уже знала, какой жестокий моральный кодекс действует в этой эпохе.
Одевшись, Майлс взял ее на руки и отнес в спальню. Он нашел ее ночную рубашку – его ночную рубашку – и надел на Пейдж.
– Кто сшил тебе эту рубашку? – Этот вопрос давно ее интересовал.
– Моя мать. – Голос его был полон нежности. – Она была прекрасна, совсем как ты.
– Но я не смогу сшить ничего, разве только хирургические разрезы.
Он засмеялся и начал тискать ее под простынями, как если бы она была ребенком. Но поцелуй, который он подарил ей, был отнюдь не отеческим.
– Спите спокойно, миледи. Я скоро вернусь.
Изнеможенная после ночи любви, да еще после долгой поездки верхом, Пейдж еще лежала в постели, когда на следующее утро у ее дверей возник Роб Камерон.
Еще полусонная, она вскочила, когда стук в дверь разбудил ее, и пыталась найти халат, чтобы накинуть его поверх ночной рубашки. В спальне было тепло: Майлс перед тем, как уехать, зажег маленький обогреватель и сунул дрова и в другие очаги.
Так и не найдя халат, Пейдж накинула на плечи большую шаль и, пошатываясь, направилась к двери, ощущая себя как после наркоза.
– Роб, доброе утро. – Почти ослепленная ярким солнцем, она косилась на коренастого полицейского. – О Боже, который же сейчас час?
– Мои извинения, Пейдж. – Его загорелое лицо стало совсем красным при виде ее ночной рубашки. – Мне очень жаль, что я вас разбудил. Я был уверен, что вы уже встали. Я приехал, потому что подумал, что вы захотите свежего мяса. Я вчера во время патрулирования подстрелил оленя. – Он показал завернутый в парусину пакет. – Я положу его на холод и поеду дальше.
Он выглядел таким разочарованным, словно маленький мальчик, которому обещали удовольствие, а потом его лишили, что Пейдж почувствовала себя виноватой.
– Нет-нет, не торопитесь уезжать, Роб. Дайте мне только несколько минут, чтобы умыться, одеться и поставить кофейник на огонь, и тогда вы можете войти и разделить со мной завтрак.
Черт побери! Она закрыла дверь и нахмурилась. В это утро ей не хотелось находиться в чьей-либо компании. Она предпочла бы побездельничать и мысленно перебирать события прошедшей ночи.
Это напомнило ей кое о чем. Она заторопилась в холл, чтобы собрать кучу одежды, бюстгальтер и трусики, нижнее белье и нижнюю юбку, разбросанные по ковру.
Спустя полчаса Роб сидел за кухонным столом, в его широких обветренных ладонях дымилась кружка кофе.
– Я научилась хорошо готовить овсяную кашу, – похвасталась Пейдж, бросая в кастрюлю две полные горсти. – И, благодаря вам, я не так уж плохо справляюсь с супом и лепешками.
Она улыбнулась ему, думая о том, как высоко ценит его дружбу.
– Вы прекрасный учитель, Роб. – Она поставила кружку на стол и села в кресло. – И вы хороший друг.
Неожиданно Роб резко поставил свою кружку, и Пейдж заметила, что у него дрожат руки. На лбу у него выступил пот, он двумя пальцами приглаживал усы. Потом он поднялся, встал по стойке «смирно», руки с сжатыми кулаками прижаты к бокам. Лицо у него покраснело, как его мундир, даже веснушки перестали быть видны.
Пейдж в изумлении уставилась на него.
– Бог мой! Что случилось, Роб? Или это виновата овсянка?
Он сделал три быстрых шага и упал на одно колено.
– Пейдж, я влюбился в вас. Вы мне окажете честь стать моей женой?
Он с трудом выговаривал слова, его шотландский акцент звучал так сильно, как никогда раньше, широкое серьезное лицо исказилось как от боли.
Она долго молчала, не в силах вымолвить ни слова. Его пунцовое лицо находилось всего в каком- нибудь футе от ее лица. Она смотрела на него, не зная, что сказать.
Роб откашлялся.
