пород и белая, цвета кости, мебель, по большей части из меламина. Никаких штор, поскольку Роджер убежден: чем больше света, тем лучше. Он давно сообщил Джеку, что соседи напротив имеют полную возможность наблюдать по ночам их с женой сексуальную жизнь. Никаких жалоб не поступало. На меламиновой мебели уже появились сколы. Ничто не устаревает так быстро, как авангардистские произведения, подумал Джек. В доме почему-то слегка пахло камедью.
Милли подлила себе вина, прибывшего из Австралии.
— Ненавижу, когда меня торопятся вытолкать совсем не в ту страну, — пробурчал Роджер.
— Что, простите?
— А?
Он недоуменно глянул на них, будто не мог взять в толк, зачем они тут. Может быть, у Роджера серьезное психическое заболевание, вроде Альцгеймера, подумал Джек и почувствовал, что краснеет.
— Нет, правда, — продолжал Роджер. — Каждый день возникает масса возможностей, и либо ты сам выбираешь, либо выбирают за тебя. Сейчас я не хочу менять страну пребывания. Выпьем за Арво Перда. И за Эстонию — сексуальный центр мира.
Он выпил, Джек пить не стал. Милли на тост не отреагировала, но тоже выпила. Джеку очень хотелось срезать Роджера какой-нибудь остроумной фразой, но от злости ничего подходящего в голову не приходило. Как ни странно, слова Роджера об Эстонии его глубоко задели. Наверно потому, что ему представилась Кайя, удрученно глядящая на перегруженную транспортом кольцевую дорогу; потом появилась другая, расплывчатая картинка: Кайя раздевается перед пожилым толстяком, с вожделением разглядывающим ее.
Джек был взбешен, кровь стучала в ушах; он уже открыл рот, чтобы высказать все, что накипело, но услышал голос жены:
— Это в самом деле сексуальный центр мира?
— Само собой, ведь шлюхи там кишмя кишат, — заявил Роджер; глаза его под густыми седыми бровями вызывающе посверкивали. — А еще в Белоруссии или как ее там. Пятьдесят процентов баб, если они не подверглись облучению, — проститутки. И даже если облучились. Чернобыль помните?
Из окон верхнего этажа донеслись приглушенные вопли. Милли подняла глаза.
— Что ты несешь, Роджер? — не выдержал Джек. — Ты меня сегодня достал.
— Чего? А ты там был и знать ничего не знал?
— Да, я в Эстонии был…
— Девочки там аппетитные, верно? Наша очаровашка Милли даже забеспокоилась.
— Ты — заядлый читатель «Сан», верно, Роджер? — глухо проговорил Джек. Его била дрожь, лицо горело.
— В солидных газетах тоже писали, что на родине Арво Перда бушует СПИД. Перда там, конечно, не поминали ни словом, это уж я от себя добавил. А тогда я сразу подумал о командире бригады Перда, то есть о Джеке Миддлтоне, который в свое время сочинял интересную музыку.
— Большое спасибо, Роджер.
Джек вдруг почувствовал что-то вроде изжоги.
— Пойду посмотрю, не надо ли помочь, — сказала Милли, вставая со стула.
— Что ж, ступайте, — отозвался Роджер, когда она уже поднималась по лестнице. — Она
До этой минуты Джеку и в голову не приходило, что Роджер Гроув-Кэри — законченный алкоголик.
— Что? — вдруг спросил Роджер.
— Я ничего не сказал, — ответил Джек.
— Онемел, что ли? Знаю, знаю, в чем тут дело. Перебираешь в уме разные идейки. Тишина, потом резкое звяканье колокольчиков и, конечно, эти долбаные трезвучия в ля-миноре. — Не обращая внимания на пустые бокалы гостей, он подлил вина себе. — После отъезда в Гаагу ты не сочинил ничего пристойного. С тем же успехом можешь взять из гардероба пустые вешалки и побрякать ими. Эффект тот же. Но не столь оригинально.
Почему-то Джек чувствовал себя опустошенным. Учителя ведь не родители, на учителя не очень-то поорешь. А слова Роджера об Эстонии задели его больнее, чем ироничные замечания о музыке Джека. Он же отлично понимает, что годы назад Роджер подрезал ему крылья своим академизмом: музыкальные озарения молодого Миддлтона стали восприниматься как никчемный продукт его жалкого социального статуса. И все равно, чувство было такое, что из легких откачали воздух.
— Значит, мне всего лишь нужно обзавестись косматой бородой, — заметил Джек, припомнив колкую насмешку над Пяртом, появившуюся в одной из солидных газет того времени. Он даже послал тогда в редакцию возмущенное письмо, о чем позже пожалел, хотя письмо так и не было опубликовано.
— Очень верно, очень верно, — отозвался Роджер, явно сбитый с толку. — Положить тебе еще ребрышек? А сосиску? И салату к ней? А это — привет от итальянской кухни, от Клаудии.
Он выловил из вазы с салатом крошечный кубик сыра фета и бросил в свой разинутый рот. Джек похлопал себя по животу:
— Нет, Роджер, спасибо. Сыт.
Их глаза встретились. Несмотря ни на что, Джек ощутил прежнюю близость со своим престарелым учителем, и это чувство отразилось в его взгляде. Несмотря на попытку возродиться в новом браке, Роджер Гроув-Кэри превратился в развалину с жуткими мешками под глазами. А ведь он, как и Джек, слыл когда-то «самым многообещающим молодым композитором Англии». Вместе с Корнелиусом Кардью он примкнул к маоистам — правда, очень ненадолго, — но малоприятные последствия ощущаются до сих пор. Сам Джек никогда не увлекался маоизмом, да и ничем другим: его поколение, запуганное правлением Маргарет Тэтчер, польстилось на бабло. Внезапно Джек живо вспомнил, как в таллиннском зоопарке крысы пожирали обед снежного барса. С чего вдруг в памяти всплыла именно эта картина? Почему не Кайя в кафе «Майолика» или на острове, где в сумерках из камышей взлетали, вытянув длинные шеи, журавли? Ощущение ее ладони в своей руке. Запах ее волос. И накаленных сосновых досок в сауне. Скользкая, как у тюленя, кожа.
— Признайся, Джек.
— Признаться? В чем, Роджер?
— Что ты тоже накололся, в точности, как я. А? Признайся. Тебе не хватило твердости. Ты в любую минуту был готов все переиграть
Джек покачал головой:
— Я же не фундаменталист, Роджер. Это фундаменталисты взрывают поезда и автобусы.
— О Господи! Я даже Клаудии сказал: готов расцеловать тебе соски, если у нас за весь вечер ни разу не зайдет речь о самом неинтересном событии года.
— Неинтересном?
— В конечном счете, Джек, все это не имеет значения. Ну, взорвали несколько человек. Эка невидаль! Такое происходит беспрестанно. Оглянись на историю мира. Вся история — это склад старья.
— Вся история — это склад старья, — повторил Джек. — Здорово сказано. Правда, здорово. Надо запомнить.
— Или взглянем на доисторическую эпоху, — продолжал Роджер, явно польщенный словами Джека — видимо, они задели самую чувствительную часть его души, то есть все его существо. — Попытайся взглянуть на вещи широко, не чурайся обобщений. Знаешь, о чем я думаю, когда читаю преувеличенно трагический заголовок или смотрю новости по телевизору? О полном уничтожении жизни в Пермский период. Девяносто пять процентов всего живого было стерто с лица земли. Мы даже точно не знаем почему. Стерто, и все. Исследование окаменелостей и прочих дошедших до нас ископаемых ответа не дает.
— Когда это случилось?
— Двести-триста миллионов лет назад. Давненько. Девяноста пяти процентов — как не бывало.
