за первые месяцы моей беременности…
Нам было трудно в комнатке, набитой пакетами из прошлой переломанной жизни, но нам было с Варей хорошо. Мне было лучше, чем сейчас, когда опять разрывается сердце, только-только успокоившееся… Мы бы выбрались оттуда, сами, выбрались бы — не в хоромы, да кому нужны эти хоромы, если в них — такое!
Я уже рыдала в трехэтажном коттедже! Пусть лучше мои дети писают летом в пластиковое ведро и сами же его и моют, чем живут в мутном болоте лжи и вероломства…
Больно, больно, больно, больно… Плохо, плохо, плохо, плохо…
Вот тебе и любовь-константа! Нет и не может быть никаких констант в этом! Они все равно целуют все носы и все макушки, которые им нравятся. Те, которые были на войне, и те, которые в это время сходили с ума от обжорства и пресыщенности… Они же должны все успеть за свои короткие жизни! Всех поцеловать, всех осеменить… и растереть большой ладонью свое семя по гладкому, нежному животику…
Тошно… Нет! Мне нельзя! Я не могу! Не имею права! Мне надо родить девяти-, а не восьмимесячного, нет! Восьмимесячные болеют! Им плохо потом в жизни! Я не рожу из-за предательства второго Виноградова сейчас! Ни за что!!! Ни за что! Ни. За. Что.
Я несколько раз глубоко вздохнула, нашла в сумке лучшее лекарство всех времен и народов — нашатырный спирт, понюхала прямо из бутылочки, пролив немного едко пахнущей жидкости на рукав. На тонкой замше серого козлиного пальто, предсвадебного подарка сбежавшего жениха, Виноградова № 1, проступило белое пятно. Я отвлеклась, рассматривая пятно. Похоже на улитку… Вот домик, чуть покосившийся, вот маленькие кривые рожки, вот маленькие кривые ножки… а улитка улыбается беззубым ртом и говорит, как в детской песенке: «А внутри меня тепло…»
А внутри меня — Максим Виноградов, еще никогда не видевший улиток и козликов — ни живых, ни убитых. И я плакать не имею никакого права. Рыдать, отчаиваться и стоять, прислонившись к стене какого- то чужого дома. Я потерла пальцем быстро высыхающее пятно — ничего, на память останется. Подошла к проезжей части, взмахнула рукой, из рукава, как у Царевны-Лебеди, посыпалось… пакетик с золотой цепочкой, сердоликовое сердечко — подарки с гонорара моей Музе — Варьке, вдохновляющей меня на новые истории, да также полетел и упал далеко в снег пузырек с нашатырем и невесть откуда взявшийся весь смятый киндер-сюрприз. Зато остановилась самая первая машина — чудесная лиловая иномарка. За рулем сидел симпатичный мужчина лет сорока трех.
— Ваша фамилия — не Виноградов? — спросила я, наклонившись к окошку, вместо того чтобы спросить, повезет ли он меня на Октябрьское поле.
— Нет, — ответил мужчина.
Удивительно, что он не спросил, не в Кащенко ли меня отвезти.
Я собрала рассыпанные вещи, села, спокойно доехала, спокойно расплатилась. У меня еще оставалось много, очень много денег от гонорара и аванса за следующие серии. Дома я аккуратно собрала самые нужные вещи в небольшой чемодан, попробовала его поднять — тяжело. Я открыла чемодан и выложила все ненужное. Нужно только то, что я могу унести. Плюс два килограмма с половиной — ноутбук. Плюс килограмм восемь — Максим вместе с плацентой и околоплодной жидкостью. Не потерять деньги. Закрыть внимательно все замки. И — за Варей в школу. Когда уходишь из дома во второй, в третий раз, вещей становится все меньше и меньше. Так, глядишь, все в кармане и будет умещаться. Паспорт, кредитка и пузырек с нашатырем.
Перед уходом я написала записку на валявшемся в кухне журнале «Мой любимый сад»:
«Толя! Все-таки главное в мужчине не затылок, а честь, как бы немодно это ни звучало».
Перечитала, вырвала лист и запихнула его себе в карман.
Когда я спускалась в лифте, затренькал в сумке телефон на мотив популярной песенки, которую все время поет Варька. По-моему, ей нравится эта песня из-за строчки: «Я родителям врала, понима-а-ешь!» Я посмотрела на дисплей — звонил Анатолий Виноградов.
— Да, — сказала я.
Да, Толя, да. Я тебя видела. Да, мне понравилась твоя девушка. Да, она в сто раз лучше меня. В два раза моложе. У нее волосы цвета выжженной солнцем спелой ржи, вишневые губы и ясные серые глаза, никогда не видевшие гноя, желчи, блевотины и засохшего на подбородке у твоей пьяной подруги семени твоего жениха…
Да, Толя Виноградов. Я — дура. Мне так всегда говорил Саша Виноградов. Я — доверчивая, неосмотрительная, не мыслящая себя без любви и без мужчины дура.
— Я сегодня пораньше приду, — сообщил Толя Виноградов теплым будничным голосом мужа.
— Да, — ответила я.
— Ты нормально съездила на киностудию?
— Да.
— Заплатили?
— Да.
— Ты хорошо себя чувствуешь, Ленуля?
«Ленуля»… — вот этой «Ленулей» он меня окончательно прибил к себе, гвоздиками. Меня никто и никогда так не называл за все тридцать восемь лет, что я мучаюсь на этой земле. Особенно если иметь в виду, что прежний Виноградов в последние годы звал меня «Вама». Толя же произносил «Ленуля», и мне казалось, что в его рту перекатываются сладкие, ароматные лимонные леденцы, кругленькие, маленькие…
— Да, — с трудом ответила я и отключила телефон.
«Берега твоих губ — мой оберег», — напевал мне тут намедни влюбленный Толя Виноградов чужую сладострастную балладу. Да таких оберегов, как выяснилось, — пруд пруди! И вишневые, и клубничные, и малиновые берега! Оберег!..
К черту! К едрене фене! К чертовой бабушке! Я швырнула телефон в полуоткрытую сумку, накинула пальто и вышла на улицу. Все, Толя Виноградов, ветеран неизвестной войны. Душа у него такая тонкая и сложная, что он мою душу, чувствительную и нежную, очень хорошо понял. И на этой почве мы сошлись. Раз двести за истекший подотчетный период. Невзирая на объективные трудности, связанные с моим кенгуруподобным состоянием. Оно не помешало мне любить, а также верить, надеяться, терпеть и прощать. Ну, в общем, всё как обычно. Как раньше.
Э-э, нет! Я даже остановилась. Вот насчет «прощать» — старые ошибки мы повторять не будем. Я столько раз прощала Виноградова, я так долго скреблась и скреблась по этому пути, ведущему в никуда…
Я неторопливо направилась к Варькиной школе. Времени у меня было навалом. Я шла и размышляла про… Ольгу. Ведь я что-то не то про нее подумала. Я, зависимая от своей мучительной любви, распластанная, несамостоятельная, даже не могла предположить, что есть другой мир — мир без мужчин. Ненормально? Нарушение законов природы? Почему? Разве в животном мире, например, все живут парами? Я твердо знаю, что человек должен жить в паре — и точка. А если нет твоей пары, то — что? Мучиться, страдать или жить с неподходящей парой? Ольга и Наталья Леонидовна просто когда-то решили для себя по-другому. И ничуть от этого не страдают. Это я не могу представить себе мир без мужчин. И я много лет ждала и прощала Виноградова, подсознательно мечтая заменить его на другого. А они никого не ждали и не ждут. Без любви, оказывается, можно прекрасно обходиться и хорошо жить. Жить одной не так уж и плохо. Разве плохо, когда никто не требует от тебя невозможного, когда никто не смотрит на тебя утром с отвращением, не обманывает тебя, не смотрит лживыми глазами, не унижает… У всего есть своя цена, у жизни в паре — тоже.
Когда я училась в девятом классе, учительница физики Наталья Николаевна рассказала нам одну историю. Наталья Николаевна физику знала плохо и не любила, и часто, наскоро объяснив новую тему, рассказывала нам биографии разных ученых. Эта история была о том, как жена одного знаменитого физика, нобелевского лауреата, смирилась с тем, что горячо любимый и любящий муж не мог жить, не имея романов с другими женщинами. К старости дошло до того, что она провожала его на свидания, поправляла
