со страшноватыми лицами, шрамами, высокими должностями, целующие руки в людном месте.
— Моя мама тоже считает, что я дурак, — неожиданно сказал Толя Виноградов.
— А моя — меня не очень любит.
— Мы бы с вами успели съесть по пирожному в каком-нибудь кафе, Лена.
Руку мою он не отпускал, я ее не отнимала. Это было невероятно глупо и приятно.
— Я не люблю пирожные. И я не оставила дочке обеда.
— Лена…
— Да?
— Позвоните мне в пятницу.
Не люблю мужчин, которые просят, чтобы им звонили. Как будто им нужна твердая уверенность, что им не скажут: «Пошел вон», если они позвонят сами.
— До свидания, Толя. Мне, правда, пора.
Я аккуратно освободила свою руку из его ладони и ушла в метро. До пятницы было еще два дня, я вполне могла сосредоточиться и понять, нужно ли мне ему звонить.
Дома меня ждал приятный сюрприз. Накормленная Варька спала. Любовь Анатольевна, спеша и заикаясь, бросилась объяснять мне, что девочка очень просила есть, и она накормила ее паровыми котлетами и свежим бульоном. Я только растерянно поблагодарила свою хозяйку и сама быстро проглотила оставшиеся котлеты. Как-то я почувствовала, что предлагать деньги за обед было бы сейчас нехорошо.
Встреча с Толей Виноградовым подействовала на меня катастрофически. Я села за компьютер и написала черновик объявления, которое можно дать в газету или в Интернет:
«Красивая умная беременная мама очаровательной девочки семи лет хочет найти отца своим детям и себе мужа. Альфонсов и семейные пары просим не беспокоиться. Лучше, если бы отец был офицером, носил пятидесятый размер одежды и не очень много шутил».
Много лет подряд мне казалось, что способность Виноградова всё и вся тут же обшучивать, вышучивать, сводить любой разговор к игре слов и каламбурам — это его самая приятная черта. Пока не оказалось, что мы ни о чем серьезном и не договаривались — мы шутили. Мы жить вместе никогда не собирались — мы каламбурили. И вот, прокаламбурив свою жизнь, я сижу сейчас в съемной комнатке, набитой сумками и пакетами, и пишу объявление: «Ищу мужа!» Я удалила эту глупый файл и решила дописать любую неоконченную статью, хотя бы столетней давности.
Для начала я написала второй вариант объявления:
«Красивая умная журналистка, ожидающая ребенка, имеющая изумительную, умную, красивую, здоровую и спокойную дочь семи лет, хочет встретить мужчину, к которому можно подойти и вот так спрятаться».
Так, теперь надо поставить двоеточие и пририсовать, как именно спрятаться: я стою, нет, лучше сижу, маленькая, на коленях у большого дяди, (похожего на одного моего знакомого из ТАССА…) и прячусь в его объятиях.
Рисовать я все же не стала, завела папку «Клиника моего маразма», положила в нее объявление и аккуратно переложила в папку «Всякое». Потом стала дописывать начатую полгода назад статью про вятское театральное землячество. Работа подействовала на меня, как крепкий отвар пустырника, и уже через двадцать минут я рухнула рядом с Варей. Меня разбудил звонок мобильного телефона. Я долго искала телефон, пока не сообразила, что оставила его в кармане пальто. А пальто висит в коридоре. Почему-то мне казалось, что это звонит Толя Виноградов. Надо успеть, ведь я точно ему не перезвоню, если не успею ответить…
Я ответить не успела. Увидев, что звонила Ольга, я даже порадовалась. Как пользоваться ее дружбой, если меня не оставляет такое странное ощущение — она живет в другом мире, где нет мужчин. Точнее, они есть, но исполняют какие-то другие функции. Обслуживают, охраняют, возможно, помогают считать деньги и сохранять здоровье в порядке. Но как личностей, которых можно любить, ревновать, ненавидеть, их нет. В том мире есть своя пугающая гармония или, по крайней мере, некая тайная система взаимоотношений, свое женское масонство. Но мне совсем, совсем не хочется становится членом этого тайного общества.
Я положила трубку рядом с диваном, на котором мы спали. И не зря. Не успела я заснуть, как телефон заиграл вновь. На дисплее я увидела слова «Саша моб» и сначала решила не отвечать. Но он позвонил снова, и я подумала, а вдруг он вспомнил, что надо бы деньги Варьке дать — хотя бы на питание…
— Ты не дома?
— Нет, Саша.
— Поздравляю.
— Не с чем, Саша.
— Это меня не интересует, Лена.
Надо было положить трубку. А я продолжала слушать.
— Я знаешь, что звоню… Я тут на дачу съездил. Ты что меня опять позоришь?
— В смысле?
— Ты зачем идиотские записки по всему дому понатыкала? Чтобы люди надо мной смеялись?
— Я вообще-то не людям их писала, а тебе.
— Да. И еще. А диски с мультфильмами зачем все уволокла? И книжки?
— У тебя ведь нет других детей, Саша. Зачем они тебе?
— Нет — будут. А вот у тебя точно ничего уже не будет. Слышишь, Воскобойникова? В твоем возрасте надо было скромно сидеть и ждать, пока я… воздухом свежим надышусь. Еще. Где картина, которая висела в вашей комнате наверху?
— Но мне же ее мама подарила.
— Не тебе, а нам!
— Да, но это наша картина, из нашего дома, это бабушкина картина…
Он засмеялся.
— Так. Ладно. Я соскучился по дочери.
Как же мне стало тошно от его спокойного голоса!
— Саша, не лицемерь. Брошенные дети становятся просто статьей расходов.
— Я сказал: я хочу повидаться с Варей.
— Саша. Ты сделал с Варей то же, что и со мной — вышвырнул из своей жизни. Просто она этого до конца еще не понимает.
— Шантажируешь ребенком? Хочешь, чтобы я с тобой жил из-за нее?
— Нет, Саша, не хочу. А ты не хочешь Варе денег дать?
— А что, ей нечего есть? Ты вообще не работаешь? Может быть, хватит бездельничать?
Я набрала воздуха и собиралась спокойно ему ответить, что у меня не так все просто, что…
— В общем так, — сказал Саша Виноградов, который забрал у меня четырнадцать лучших лет жизни и оставил меня босой и раздетой. — Мы тут на выходных едем на дачу с моей подругой. По дороге я заеду, погуляю во дворе с Варей, познакомлю с подругой, она давно об этом мечтает — посмотреть, какая у меня дочь. И потом ты получишь деньги на месяц. Для этого тебе придется приехать туда, где ты живешь. Там у тебя люди какие-то непонятные отвечают. Пускаешь черт знает кого. Вы-то сами, кстати, сейчас где?
Есть в русском языке удобные хулиганские рифмы в ответ на наглые бесцеремонные вопросы. Обидчику, хрястнувшему тебя тяжелым грязным ботинком, его же оружием — не разбирая куда, главное — попасть, дать сдачи.
Но я с матом не в ладах. В моей родительской семье мат использовался только эпизодически, как самое страшное, последнее ругательство. Два раза в десять лет. В литературе и кино мат для меня — как цветные стеклышки, которыми украшен торг: ярко, чудно, вызывает оторопь и совершенно несъедобно. Я в курсе, что есть огромный пласт жизни, где мат — неотъемлемая часть повседневной рутины, секса, юмора, воспитания детей, фольклора, взаимоотношений близких людей. Но меня среди тех людей нет.
— Я сняла комнату, Саша.
— Это твое дело. Все придумываешь, не знаешь, как вывернуться… Я сказал: в субботу в одиннадцать
