В душе Гастингса бушевала буря: безудержная эйфория то и дело сменялась смертельным страхом, а вслед за ним приходила смутная надежда.
Безусловно, нынешняя Хелена испытывала к нему симпатию. Да, он по-настоящему ей нравился. Случилось чудо: в своем одиноком храме среди песков пустыни он поднял глаза к небу и увидел, что пошел дождь. Мелкий, слабенький, но все же настоящий — после долгих веков песчаных бурь и безжалостно палящего солнца.
Но что же будет, когда он вернется в Лондон?
Одно дело никогда не чувствовать на лице капель живительной влаги, и совсем другое — испытать краткое блаженство, а потом вновь погрузиться в уже привычное отчаяние.
Если бы можно было оставаться рядом и бережно лелеять хрупкий росток благосклонного внимания! Если бы можно было вернуться в Лондон немедленно, сейчас же! Но в эту минуту он стоял на коленях перед сундуком, в котором пряталась Беатрис, и не надеялся на скорые перемены.
— Знаю, что не приехал в среду, и очень сожалею о том, что не сдержал данное тебе слово, — повторил он в сотый раз. — Но поверь, не смог. Мисс Фицхью — то есть леди Гастингс, моя жена и твоя новая мама — тяжело заболела. Я не знал, останется ли она в живых или умрет, и не имел права ее оставить.
Ответа не последовало. Так упорно дочка не скрывалась уже полгода. Но в последнее время виконт относился к отцовским обязанностям с крайней ответственностью, а потому продолжал терпеливо убеждать:
— Вот, например, если бы ты вдруг заболела, то наверняка захотела бы, чтобы я сидел рядом, правда? И ни за что не согласилась бы отпустить меня к кому-нибудь другому.
Молчание.
Дэвид вздохнул. Он давно потерял счет времени и не знал, сколько часов просидел перед убежищем. В кармане скопилось три телеграммы от Фица; уезжая, он попросил время от времени сообщать о состоянии Хелены. Во всяком случае, внутреннего кровотечения не случилось. Он сел на пол и прислонился спиной к стенке сундука.
— Хочешь, почитаю тебе какую-нибудь из наших любимых историй?
— Я заболела, — вдруг послышался тонкий голосок.
Это были первые слова, которые дочка произнесла с момента его приезда. Дэвид улыбнулся грустно, но с видимым облегчением.
— И что же у тебя болит, солнышко?
В нижней части сундука находилась небольшая дверца. Сейчас она открылась, и показалась маленькая худая нога. Дэвид бережно сжал крошечную ступню, осторожно повертел в руках.
— Послушай, — приказала Беатрис.
— Ах да. Конечно. Подожди минутку.
Он принес из своей комнаты стетоскоп и потер, чтобы согреть холодную мембрану. Вставил в уши трубки — Беатрис относилась к медицине чрезвычайно серьезно и наверняка наблюдала за ним сквозь просверленные в стенке отверстия для воздуха — и приложил стетоскоп к круглой пяточке.
— Кровь движется по венам вяло, а это очень вредно для конечностей. Может наступить атрофия. Считаю, дорогая мисс Хиллсборо, что вам следует немедленно прогуляться. Физическая нагрузка окажет благотворное воздействие, и нога сразу перестанет болеть.
Ни слова в ответ.
— Я, конечно, отправлюсь на прогулку вместе с вами.
— А ужин? — послышалось после долгого молчания.
— Останусь на ужин. И обязательно почитаю перед сном. Ну, может быть, выйдете? Хотя бы скажите, когда вас ждать.
Снова испытание тишиной.
— В четыре.
Часы показывали лишь пять минут четвертого, но и это можно было считать победой. Во всяком случае, появилась надежда на прощение. Дэвид молча возблагодарил судьбу.
— А сэра Хардшелла послушаешь?
— Конечно, милая.
Сэр Хардшелл был любимой черепахой Беатрис и одновременно причиной постоянной тревоги Дэвида. Никто не знал, сколько лет этому почтенному джентльмену. В Истон-Грейндж он жил с момента постройки дома — а произошло это более шестидесяти лет назад, задолго до того, как дядя Дэвида приобрел поместье. А еще раньше сэр Хардшелл не меньше тридцати лет служил во флоте в чине талисмана и бороздил моря и океаны на различных торговых судах.
Оставалось лишь молиться, чтобы достойный всяческого уважения ветеран дожил до библейского возраста. Беатрис тяжело переносила перемены, а более постоянную перемену, чем смерть, невозможно представить. Гастингс сделал вид, что внимательно слушает, как у сэра Хардшелла работает сердце, как функционируют другие жизненно важные органы.
— Знаешь, дочка, наш друг необычайно стар. Ему, наверное, лет сто двадцать, не меньше. Придется смириться с мыслью о неизбежном расставании. Боюсь, еще одна зима окажется для него слишком суровым испытанием.
Беатрис промолчала. Дэвид положил черепаху на пол — слава Богу, сегодня она еще жива.
— Может быть, распорядиться, чтобы принесли чай и печенье? А пока я тебе почитаю.
— Да, — послышался голосок. — Да, папа.
Всякий раз, когда малышка, называла его папой, на душе мгновенно теплело. Дэвид позвонил, приказал подать чай, снова сел возле сундука и на миг устало прикрыл глаза. Но тут же взял себя в руки и открыл книжку, которую сам сочинил, сам написал и сам украсил яркими картинками.
— Может быть, начнем с твоей любимой истории о дне рождения Нанет?
Часы пробили десять.
Это означало, что Фиц и Милли целуются уже пятнадцать минут.
Хелена вовсе не собиралась подглядывать и подслушивать. Примерно в половине десятого, устав от беседы с братом и невесткой, задремала, а услышав, как часы отмерили очередные пятнадцать минут, заставила себя открыть глаза. Не хотелось спать вечером: для этого существует ночь.
А еще не хотелось пропустить возвращение лорда Гастингса. Выезжая из Кента, он отправил телеграмму и сообщил, что скоро прибудет в Лондон. Новость вызвала приятное волнение и предвкушение радости.
Но стоило Хелене открыть глаза, как в поле зрения попала страстно целующаяся пара: брат с женой. Фиц запустил пальцы в волосы Милли, а она одной рукой обняла его за шею, а второй… вторая рука была слишком низко, и Хелена ее не видела.
Пришлось снова закрыть глаза, чтобы позволить парочке закончить нежности и только после этого вежливо показать, что проснулась. Но кажется, поцелуй мог продолжаться бесконечно.
Хелена чувствовала себя глубоко оскорбленной. Заткнуть уши она не могла и волей-неволей слышала все звуки. Как же после этого смотреть обоим в глаза? Но в то же время…
Она бы не отказалась принять участие в подобном объятии.
Интересно, каково это — почувствовать в своих пальцах мягкие локоны Гастингса? Ощутить на губах его губы? Услышать жадные стоны и вздохи наслаждения?
В дверь осторожно постучали, и Фиц с Милли наконец-то расстались. Послышались сдавленные смешки: кажется, оба поспешно пытались привести себя в порядок.
Стук повторился уже настойчивее.
Снова шепот и хихиканье, а потом Фиц откашлялся и произнес:
— Войдите.
Дверь открылась.
— Простите, — смущенно извинился Гастингс. — Вы, должно быть, уже спали?
Ах, его голос! Единорога из леса, конечно, вряд ли выманит, но зато сможет преобразить отчаянно слабые стихи в утерянный и вновь обретенный шедевр Байрона. К тому же вопрос прозвучал в высшей
