оказывается в меньшей степени «психологом» – в смысле психологии своего времени и, тем самым – меньшим психологистом, нежели «искусствовед» (в своих теоретических работах) и живой практик художественного творчества Эйзенштейн.
Вот это важно понять, чтобы понять то, что я говорю. Понять, что вот Эйзенштейн действовал как психологист, поскольку он брал те или иные – пусть иногда и переосмыслявшиеся, но все-таки всегда уже готовые – схемы объективирующего объяснения, полученные из изучения человека вне творчества (положим, в рамках того же психоанализа, хотя, вообще говоря, не так уже и важно – откуда), а к тому же, зачастую, и в лаборатории, то есть на «препаратах» от человека, брал эти схемы и пытался – через призму этих схем – понимать, а, точнее говоря, именно – «объяснять» феномены искусства. Тогда как у Выготского, как я пытался показать, мы находим движение, в известном смысле прямо противоположное, работу, которая по своей сути является особого рода феноменологией. Отправной точкой здесь выступает живой опыт чтения и понимания текста, а исходящая из него работа интерпретации есть только попытка «извлечения» этого опыта, есть только его, этого опыта, «продолжение» – есть только «расширенный акт чтения», только артикуляция, углубление этого опыта.
И потому «опыт чтения» тут есть не только исходный, но также и конечный пункт анализа. Именно к нему с необходимостью «возвращает» (а по сути, как я говорил, впервые «приводит») интерпретация, именно его, этот опыт чтения, она для нас «открывает» – как «тайну». Интерпретация здесь, как я говорил, не «вместо» анализируемого опыта (как «вместо» него и во внешнем к нему отношении стоящее – «объективность»! – «объяснение»): она не «вместо» него выдаваемая «истина» о нем – «истина», которая как бы уже «больше», чем самый опыт, и которая делает самый опыт уже как бы «излишним».
Подобно тому, как делает излишним самое сновидение его психоаналитическое толкование. Которое для психоаналитика также «больше» самого сновидения, ибо оно «полнее», «прямее», «яснее» и «правильнее», нежели само сновидение, выговаривает «действительный его смысл» и «лучше» раскрывает потаенную «истину» о человеке, чем само манифестирующее эту истину сновидение, в силу чего толкование и должно замещать собой и делать уже ненужным дальнейшее обращение к самому сновидению, и что, быть может, даже еще более важно – ненужным и невозможным самое его, сновидения, существование: растолкованное сновидение психологически – как психологически реальный, то есть действующий, факт жизни пациента и самого терапевтического процесса – уже перестает существовать.
Для сравнения скажем: не так, но прямо «наоборот» – для Юнга. И не так – для Выготского. Больше того, толкование здесь уже – не столько даже «толкование опыта», сколько «толкование для опыта», то есть оно открывает возможность «нового опыта» – опыта чтения, опыта понимания, вообще «опыта». «Опыта», который выступает при этом как то, проходя через что сам читающий, понимающий становится иным, из чего выходит измененным, новым.
И этим уже намечается ответ на вопрос: что делает это чтение психологическим.
Потому как это чтение ведь и в самом деле, вроде бы, может быть и литературоведческим или философским – взять хотя бы работы о Прусте М.К. Что же делает то чтение, о котором я говорю, собственно психологическим? А то, что это чтение всегда имеет «вектор», или «измерение», которым оно обращено к «психике», или «душе», самого читающего. Психологическим делает его то, что это чтение открывает возможность особого рода «работы», соответственно – «извлечения опыта», благодаря чему с душой этой что-то происходит, благодаря чему душа претерпевает катастрофический анаморфоз, или, говоря словами М.К.: проходит через точку своего «второго рождения».
«По отражениям в нем, в этом чтении, в этом опыте, – говорит М.К., – я исправляю путь своей жизни»! «Исправляю путь» здесь, конечно же, несет также и новозаветный смысловой обертон: «исправьте пути!». «Исправляю путь своей жизни» означает здесь, конечно: «исправьте пути жизни новой»! И потому своей поразительной, только что прочитанной нами формулой: «“Гамлет” есть правда нашей жизни» Выготский говорит, конечно же, то же самое! Слово «правда» ведь тут, кроме чтения Андрея Белого, или, точнее даже: взятое нами через чтение этого слова Белым, будучи «продолжено», продумано дальше, до конца, с необходимостью приходит и к этому смыслу «правления».
Важно только при этом ясно понимать, что «правление» здесь не имеет, конечно, в виду (и не может иметь!) «действие» по отношению к чему-то наличному и предлежащему как вещь, но означает только высвобождение пути тому, что приходит – про-ис-ходит – через это «второе рождение»,
