это нечто, настолько несовместимое с их обыденным сознанием, настолько для них неприемлемое, их пугающее и шокирующее, заставляющее их так отчаянно защищаться, что об этом просто невозможно, немыслимо с этими людьми заговорить.
Так вот, психоанализ, сколь бы это ни казалось невероятным – и именно это и пытается сказать Фернандес, – по сути дела, лишь систематизирует и закрепляет – «консервирует» – не что иное, как бытующие в обыденном сознании, устоявшиеся, «вмененные» ему, не отрефлексированные и критически не продуманные представления.
Давая им свое, претендующее на «научность» и «объективность» (причем – самого что ни на есть кондового естественнонаучного толка) обоснование, он утверждает их в качестве единственной – естественной и непреложной – «нормы».
Фернандес же пытается поставить под вопрос несомненность и непреложность этих, казалось бы, само собой разумеющихся представлений, проблематизировать их – их, а заодно и инкорпорировавшую их и их оправдывающую психоаналитическую мысль. В этом – исключительная важность ходов мысли и самого пафоса работы Фернандеса; в этом – ее бесспорная позитивность, ее эвристичность и продуктивность.
Фрейд во многом был человеком своего времени, с кучей предрассудков, подчас просто невероятных для нас сегодня по их «дремучести», с кучей непреодоленных, а зачастую и сегодня еще даже не вскрытых психоаналитической мыслью ее предпосылок, ее «априори», то есть – не вытекающих из психоаналитического опыта, но, напротив, его определяющих и предопределяющих представлений. Он был человеком весьма несвободным – в том, что касается его мысли, ее оснований, ее предопределенности, иногда – прямо-таки фатальной для психоанализа. Все это так.
Но тут-то и начинаются вопросы, ради которых мы, собственно, и обратились к работе Фернандеса, – вопросы, которые будут мостиком к чтению Фуко, к пониманию его мысли и, тем самым, – через чтение Фуко и через работу с его текстами, – вопросы, которые будут, могут стать также и инициацией работы над нашей собственной мыслью – перед лицом ее современных проблем.
Ибо уже случай психоанализа, взятого через призму его культурно-исторической (по типу – трансцендентальной) критики Фернандесом, но (забегая вперед) с еще большей ясностью – случай рассуждений самого Фернандеса, критически взятых уже через призму генеалогической критики психоанализа Фуко, – эти случаи, продумывание их приводят к пониманию того, что самая рефлексия фундаментальных предпосылок мысли, конститутивных эвиденций сознания требует радикальной трансформации этой мысли.
Уже попытка мысли отдать себе отчет в своих предпосылках предполагает ее вовлечение в работу над собой – работу, требующую не только усилия, но и отваги, поскольку такая работа требует от мысли всю ее целиком, требует, чтобы мысль целиком ставила себя на карту. Работа эта сопряжена для мысли с риском: она не только не гарантирует достижения цели, но не гарантирует даже благоприятного для самой мысли исхода этого ее «приключения»; не гарантирует прохождения мысли через точку своей тотальной «катастрофы», не только уже в нейтральном (в духе современной математической «теории катастроф»), но и в самом что ни на есть драматическом смысле – в смысле прямо-таки гамлетовского для нее вопроса: «быть или не быть» ей дальше как мысли. Вопроса о том, сможет она или нет собрать себя – заново и на новых основаниях, пройдя через точку своего «перелома», «разрыва». Как сказал бы Мераб Константинович: пройдя через точку своего «второго рождения» и в новом месте, или, если угодно: в новом мире.
Но вернемся к размышлениям Фернандеса о «норме» и попытаемся отдать себе отчет в стоящих за этими размышлениями – скрытых, по видимому, от самого Фернандеса – предпосылках его мысли.
Итак, первое, что пытается сделать Фернандес, развертывая свою оппозицию психоанализу, – это заставить признать «случайность» (или, точнее, следовало бы сказать – произвольность) принятых психоанализом и реально обращающихся в нем, «работающих» в его практике представлений о «норме». «Произвольных» – поскольку, забегая вперед, следовало бы сказать, что представления эти, быть может, как раз не случайны, но, напротив, глубоко мотивированы, но мотивированы не имманентным опытом самого психоанализа, а внешними по отношению к нему инстанциями и силами. Такими, в которые он оказывается встроенным в качестве одного из элементов, которые лишь используют культурную и историческую релятивность представлений о норме (в этом смысле – их «случайность») для того, чтобы реализовывать – с помощью многих и многообразных своих механизмов – то из этих представлений, которое позволяет им наиболее эффективно отправлять свои стратегии.
А дальше ход Фернандеса состоит в том, чтобы,
