видит сон, где предстает водою
Все, как учил нас Фалес из Милета.
И сон, где неизменный и безмерный
Бог скрыт повсюду, как латинской прозой
Геометрично изъяснил Спиноза
В той книге, недоступнее Аверна…
Уже зарею небо просквозило,
И тают звезды на восточном склоне,
Алхимик размышляет о законе,
Связующем металлы и светила.
И вот – последняя строфа:
Но прежде, чем заветное мгновенье
Придет, триумф над смертью знаменуя,
Алхимик-Бог вернет его земную
Персть в прах и тлен, в небытие, в забвенье.
(
Это стихотворение Борхеса в немногих словах показывает всю непростоту алхимической ситуации.
Существует традиция, особенно в восточной алхимии – читатель, возможно, знает, что феномен алхимии известен не только в западной, но также и в восточной, положим, в даосской культуре, – существует традиция различения алхимии внешней, то есть касающейся превращения физических веществ, и алхимии внутренней, или «алхимии души». Больше того: из тех же исследований Юнга мы знаем, что тут имеет место не просто различение двух версий, двух пониманий алхимии, но что – безотносительно к тому, понимал это сам алхимик или нет, – именно внутренняя алхимия, то есть собственно душевно-духовная трансформация, и составляла всегда главный план алхимической работы, даже если на первый взгляд эта работа и была сосредоточена на превращении физических веществ.
Так вот, читая стихотворение Борхеса, мы начинаем понимать, что даже этого различения двух планов алхимии оказывается недостаточно, что тиглей тут на самом деле не два, а три, и что сам алхимик со своими двумя ретортами – физической и душевно-духовной – он сам включен в некий объемлющий алхимический процесс, процесс трансформации, мастером которого является бог. То есть тут имеет место своеобразная «матрешечная» структура вложенных друг в друга процессов и, соответственно, алхимических реторт, или тиглей.
Но самое интересное, и для меня – важное, начинается все-таки дальше. И тут я перехожу к тому, чтобы сформулировать свою основную мысль. Если попытаться действительно до конца продумать то, каким образом соотнесены эти три плана алхимической работы, то нельзя не прийти к неожиданному и парадоксальному представлению, что последняя, третья алхимическая реторта, «объемлющая» первые две, сама оказывается… «вложенной» во вторую!
В своих заметках к Декарту М.К. Мамардашвили делает в одном месте очень странную запись – странную уже по своему характеру, ибо, как мы знаем, Мамардашвили избегал каких бы то ни было резюмирующих формул, – но еще более странной эта запись оказывается по своему содержанию.
Всю философию Декарта, говорит Мамардашвили, можно было бы резюмировать в немногих – их оказывается три – положениях.
Во-первых, «мысль – в понимании Декарта – это событие в мире, где всегда еще (!) ничего не случилось». Парадоксальная формула. Ведь мы с детства знаем ответ на вопрос: «сколько яиц можно съесть натощак?». А здесь говорится о событии в таком мире – а, тем самым, стало быть, и о самом этом парадоксальном мире, – в котором всегда еще ничего не случилось.
«Этот мир, – продолжает философ, – таков, что мне всегда в нем есть место!» Этот тезис не менее поразителен и невероятен, нежели первый, и если бы не рамки темы, то его можно было бы попытаться развернуть в некотором, быть может, неожиданном направлении.
И, наконец, как замечает по поводу особенностей, или, лучше сказать, парадоксальных, «неизбежных странностей» этого мира уже сам Декарт: «Я не уверен даже, что в этом мире Бог предшествует мне» (!). Это, пожалуй, самая невозможная, прямо-таки шокирующая мысль. Она, по сути, и означает то, на что я сейчас хочу обратить внимание: «Бог алхимиков» – в рамках того понимания алхимии, которое я пытался наметить через чтение стихотворения Борхеса, – не есть некое «сущее». Он есть то, что внутри самой же алхимической работы и через нее – как имманентное условие ее возможности – само должно снова и снова устанавливаться и возобновляться. В каждой ее точке, на каждом ее шаге.
Уже Ницше говорил: «Человек – это неустановленное животное». «Неустановленное» не только и даже не столько в гносеологическом смысле, в смысле познания того, что есть человек, но также и, прежде всего, в смысле онтологическом, бытийном: человек – это существо, которое не установлено в своем бытии. Но этот тезис представляется мне в свете сказанного недостаточно радикальным. Я бы усилил максиму Ницше, введя в нее еще два слова. Я бы сказал, что человек есть всегда еще не установленное существо. Человек – это существо, которое рождается вторым рождением, но это значит, что он рождается не как некое сущее, которое, однажды
