вырываются облачка пара. Флисовые куртки, шерстяные шапки, красно-зеленые свитера с рождественской символикой. У отцов на плечах раскачиваются маленькие девчушки в красных колпачках. Мальчишки пьют горячий какао из бумажных стаканчиков и уже в сотый раз спрашивают у родителей: «Ну когда же зажгут елку? Долго еще?» — «Скоро, уже совсем скоро», — отвечают им взрослые. Все взоры прикованы к высоченной темно-зеленой ели в центре площади.
Среди горожан бродит толстый человек с белой бородой и в костюме Санта-Клауса — зычно смеется, гладит детей по головам, раздает маленькие красно-белые леденцы в прозрачных фантиках и присаживается на корточки, когда самые застенчивые малыши прячутся за маму.
На небе ни облачка, но вот, кажется, начинает идти снег. Нет, на самом деле это ветер сбрасывает мерцающие снежинки с деревьев и крыш. Сгущаются сумерки.
Перед камерами на трехногих штативах переминаются журналисты в красных шарфах и синих куртках. Они сообщают телезрителям, что вот-вот появится губернатор и начнется ежегодная церемония: зажжется праздничная гирлянда на рождественской елке. Вот сейчас. Погодите! Они поправляют наушники, прислушиваются к словам невидимого комментатора, оглядываются через плечо. Да, вот он как раз идет.
На губернаторе ковбойская шляпа, спортивная куртка и джинсы. Зубы оскалены в улыбке, щеки раскраснелись от мороза. Следом за ним по ступеням спускаются семеро охранников. Чейз пожимает людям руки, кого-то хлопает по плечу. Раздаются аплодисменты, хотя есть в толпе и такие, кто недовольно бормочет и шикает.
И вот уже губернатор стоит в самом центре амфитеатра у микрофона. Деревянная отполированная трибуна похожа на поставленный стоймя гроб.
— Друзья мои, — голос Чейза множится, пропущенный через расставленные по всей площади колонки, — наступает самое замечательное время в году.
Уильямс окидывает взглядом ель, чернеющую на фоне лилового неба, и в уголках его глаз как будто появляются смешливые морщинки. Он говорит о Рождестве, мире, доброте, подарках.
И ни словом не упоминает о ликанах или об участии в президентских выборах — никаких громких заявлений, какими он любит разбрасываться в последнее время. Нет, Чейз говорит о леденцах, засахаренных сливах, волшебстве и сердечности. О том, что Рождество родом с ранчо. Цитирует Чарльза Диккенса. Сердца зрителей радуются, все смотрят на губернатора с улыбкой, каждое лицо осветила изнутри магическая свечка, и площадь будто бы тоже осветилась. Уильямс щелкает рубильником, и ель взрывается сотней цветных огней. Толпа шумно вздыхает и принимается хлопать в ладоши. Теперь площадь освещается в самом прямом смысле слова; тысячи широко распахнутых радостных глаз искрятся, как звезды.
Под елью выстраиваются в ряд подростки в черно-красных нарядах, орегонский церковный хор. Они запевают праздничную песню ясными прозрачными голосами, такими же чистыми, как рождественские огни. Дети с улыбками раскачиваются в такт музыке, мужья и жены обнимаются и целуют друг друга в щеку.
А в это время вокруг площади медленно кружит белый фургон без окон. На его боку нарисованы воздушные шарики и чернеет надпись «Смерть и К°: обслуживаем вечеринки и праздники». В затемненных стеклах отражается рождественская елка. Автомобиль в пятый раз огибает площадь, потом вдруг прибавляет газу и, взревев двигателем, сворачивает с улицы прямо в толпу. Колеса глухо стучат по мощеной мостовой.
Первые жертвы не успевают даже вскрикнуть: их сбивает с ног, расплющивает под колесами. А через мгновение толпа разражается громкими воплями, словно людей одновременно дернули за невидимую ниточку. Все единой волной шарахаются в одну сторону, потом в другую.
Фургон подъезжает к краю амфитеатра и сворачивает вниз. Хор все еще поет, чистые прекрасные голоса еще разносятся над площадью, но их заглушает жуткий металлический грохот. Это днище фургона бьется о кирпичные ступени. Словно гигантский ящик с инструментами, грузовик, громыхая и скрежеща, катится по лестнице. Из-под колес, как из неисправной зажигалки, вырываются желтые искры.
Почти у самой рождественской елки машина исчезает во вспышке оранжевого пламени. Громовой
