общественного договора, тоже не важен. Все дело в том, кого надлежит выявить испытуемому: альтруистов или обманщиков (то есть, тех, кто получает прибыль, не произведя соответствующих затрат). Как правило, поиск альтруизма дается плохо — гораздо лучше получается обнаружить мошенничество. С трудом решаются тесты, где довольно сложно угадать затратность и прибыльность различных действий. Непросто выявить прибыли и убытки, если те в некотором смысле не являются противоправными. А когда один студент адаптировал тест Вейсона специально для племени ачуар (Эквадор), представители которого почти полностью изолированы от контактов с западным миром, были найдены четкие доказательства: обнаружение обманов в общественных договорах им тоже дается гораздо легче, чем любые другие формы рассуждения115.
Тест Вейсона затрагивает ту часть человеческого мозга, которая представляет собой беспощадную и до жути сфокусированную вычислительную машину. К любой задаче она подходит как к общественному договору, заключенному между двумя людьми.
Ну разве не смешно? Как может некая часть мозга инстинктивно «знать» теорию общественного договора? Неужели Руссо каким-то образом проник в гены? С равным успехом мы могли бы утверждать, будто мозг знает основы исчисления, потому что спортсмен в состоянии поймать мяч, рассчитав траекторию его полета. Или грамматику — потому что любой человек всегда сообразит, как образовать прошедшее время от ранее неизвестного ему глагола. Точно так же можно было бы заявить, будто глаз разбирается в высшей физике и математике, поскольку слегка адаптирует цвет объекта сообразно с общим цветом фона, тем самым делая поправку на красноту вечернего света. И первое, и второе, и третье утверждения одинаково абсурдны. Орган обмена лишь автоматически задействует специализированные механизмы вывода, выработанные естественным отбором для обнаружения нарушений общественных договоров, заключенных между двумя сторонами. В каких бы месте и культуре мы ни жили, мы знаем основы анализа рентабельности обмена. У нас просто нет органов, которые фиксировали бы другие, логически сравнимые, но предписанные обществоме события — например ошибки или нарушение правил, не связанные с общественными договорами. Не сильны мы и в обнаружении иррациональных ситуаций, в которых игнорируются назначенные правила, не имеющие социального значения. На свете есть люди с определенными повреждениями мозга — они не утратили ничего, кроме способности рассуждать о социальном обмене. И есть люди (в частности, большинство шизофреников), которые, наоборот, проваливают большинство тестов по интеллекту — за исключением тех, что касаются рассуждений о социальном обмене. Какой бы нечеткой эта концепция ни казалась, мозг животного под названием человек явно включает орган обмена. Далее мы убедимся: несмотря на всю свою кажущуюся дикость, эту идею подтверждают и результаты неврологических исследований116.
Взять хотя бы наше отношение к сверхъестественному. Во всем мире люди антропоморфизируют мир природы, рассматривая его не иначе, как систему социальных обменов. «Боги разгневаны из-за того, что мы натворили», — говорим мы, стремясь оправдать поражение в Троянской войне, нашествие саранчи в Древнем Египте, засуху в пустыне Намиб или чье-то невезение. Лично я часто колочу и ругаю непослушные инструменты и машины, проклиная мстительность неодушевленных предметов. Угождая богам жертвами, угощениями или молитвой, мы ждем, что они вознаградят нас военной победой, хорошим урожаем или билетом в рай. Наш упорный отказ верить в удачу и склонность объяснять происходящее либо неким наказанием за нарушенное обещание, либо наградой за хороший поступок, мягко говоря, весьма своеобразны и совершенно не зависят от степени набожности117.
Мы не знаем, где именно находится орган обмена и как он работает, но он точно у нас есть. Появилась эта удивительная гипотеза недавно, на стыке психологии и экономики. Человеческий мозг не
