животе у Гарольда провис брючный ремень, а на лбу, носу и ушах кожа, обгоревшая на солнце, зашелушилась. Бросая взгляд на часы, он то и дело убеждался, что знает время наперед. Утром и вечером он обследовал пальцы ног, пятки и ступни, наклеивая пластыри и смазывая кремом там, где кожа потрескалась или облупилась. В пабах он пил лимонад в саду, а в дождь делил компанию с курильщиками. В блеклых лужицах под луной показались первые незабудки.
Гарольд пообещал себе, что в Эксетере приобретет настоящее спортивное снаряжение и очередной сувенир для Куини. Солнце село за городские стены, стало зябко, и тогда Гарольд вспомнил, что с письмом от Куини что-то неладно, но ему все еще было невдомек, что именно.
8. Гарольд и седой джентльмен
«Милая Морин,
Пишу это на скамейке у собора. Двое парней дают уличное представление, но, того и гляди, подожгут сами себя. Я отметил свое местоположение крестиком. Г.»
«Дорогая Куини,
Не сдавайся. С наилучшими пожеланиями, Гарольд (Фрай)».
«Милая девушка из автосервиса (Рады помочь),
Я хотел спросить, молишься ли ты Богу. Я как-то попытался, но оказалось, слишком поздно. Боюсь, я в этом смысле человек конченый. Всего доброго,
Посетитель, который пошел пешком
P. S. Я и до сих пор иду».
Время приближалось к полудню. У собора собралась кучка зевак, окружившая двух молодых парней, глотавших огонь под музыку из CD-плеера. Неподалеку от них старик, завернутый в одеяло, рылся в мусорном бачке. Файерщики были облачены в темные промасленные костюмы, свои длинные волосы они убрали в хвосты. В их действиях было что-то хаотичное, и казалось, у них вот-вот что-нибудь не заладится. Парни попросили публику отодвинуться и начали жонглировать пылающими факелами. Зрители нервно захлопали. Старик вдруг обратил внимание на представление, протолкался в первые ряды и влез между двумя артистами, оказавшись буквально меж двух огней. Он заливался хохотом. Парни заорали, чтобы он убирался, но старик вместо этого начал пританцовывать под их музыку. Получалось у него дергано и грубовато — огнеглотатели на его фоне враз предстали искусниками-профессионалами. Они выключили CD-плеер, упаковали свой инвентарь, и толпа понемногу рассеялась, превратившись в обычных прохожих. Старик остался танцевать у собора сам с собой, растопырив руки и прикрыв глаза, как будто и музыка, и зрители никуда не исчезали.
Гарольд хотел было снова пуститься в путь, но его остановило соображение, что старик тоже старается ради посторонних, к тому же как единственный зритель и воспитанный человек он не мог покинуть танцора.
Гарольд вспомнил, как Дэвид наяривал джайв на базе отдыха в Истборне в тот вечер, когда выиграл приз по твисту. Прочие конкурсанты сконфуженно покинули площадку, оставив восьмилетнего мальчишку отплясывать в одиночестве. Он так быстро вихлял всем телом, что невозможно было сказать с уверенностью, весело ему или больно. Конферансье лениво захлопал и отпустил какую-то шутку, мигом облетевшую весь зал, так что зрители взревели от хохота. Гарольд в замешательстве тоже улыбнулся, не представляя себе в ту минуту, что нет на свете ничего труднее, чем быть отцом собственного сына. Он глянул на Морин — она тоже смотрела на него, зажав рот ладонью. Улыбка сползла с лица Гарольда, и он ощутил себя распоследним предателем.
Дальше — больше. Наступили школьные годы Дэвида. Его одиночные бдения у себя в комнате, высшие оценки, отказы принимать помощь родителей. «Ну и пусть он сам по себе, — урезонивала мужа Морин. — У него другие интересы». Они ведь тоже были нелюдимы. Сначала Дэвид потребовал микроскоп. Через неделю — собрание сочинений Достоевского. Потом «Немецкий для начинающих». Дерево-бонсай. Благоговея перед жадностью, с которой он усваивал новые знания, они покупали все, что он просил. Дэвиду были дарованы ум и возможности, которых сами они никогда не имели; они не должны были подвести сына, чего бы им это ни стоило.
«Папа, — спрашивал Дэвид Гарольда, — ты читал Уильяма Блейка?» Или: «Ты знаешь что-нибудь о дрейфовой скорости?»
«Что-что, о чем ты?»
«Так я и знал».
Гарольд всю свою жизнь прожил с поникшей головой, дабы избежать конфронтации, и все же в нем иногда подавал голос другой человек — тот, кто имел собственное мнение и мог при случае его отстоять. Ему было совестно, что он ухмыльнулся в тот вечер, когда танцевал его сын.
Старик вдруг застыл на месте. Кажется, он только сейчас заметил Гарольда. Он отбросил прочь одеяло и низко поклонился, шаркнув пальцами по земле. На нем было некое подобие костюма, правда, настолько грязного, что сложно было сказать, где кончается сорочка и начинается пиджак. Старик выпрямился и в упор уставился на Гарольда. Гарольд обернулся на случай, если старик увидел кого-то за его спиной, но прохожие торопливо обходили их стороной, явно уклоняясь от контакта. Старик, несомненно, имел в виду Гарольда.
Гарольд медленно направился к нему. На полпути он вдруг так сконфузился, что вынужден был остановиться, притворившись, будто ему что-то попало в глаз, но старик терпеливо ждал. Когда между ними было уже не более фута, старик вскинул руки, словно положив их на плечи невидимого партнера. Гарольду ничего не оставалось, как тоже поднять руки, копируя его движения. Они медленно прошлись влево, затем вправо, не касаясь друг друга, но танцуя вместе. И если от одного пахло мочой и, кажется, даже блевотиной, то от Гарольда, по правде сказать, пахло еще хуже. Звуковым сопровождением им служил рев машин и шум толпы.
Старик вдруг остановился и снова поклонился. Гарольд в порыве чувств тоже кивнул ему. Он поблагодарил старика за танец, но тот уже подобрал свое одеяло и заковылял прочь, забыв про музыку и про все на свете.
В сувенирной лавке при соборе Гарольд купил подарочный набор карандашей, который, по его мнению, должен был понравиться Морин. Для Куини он выбрал небольшое пресс-папье с моделью собора внутри. Гарольд перевернул его, и собор окутали блестки. Неожиданная, но верная мысль поразила его: туристы приезжают к памятникам культа и покупают возле них безделушки и сувениры, потому что не знают, что еще там делать.
Эксетер застиг Гарольда врасплох. Он уже успел выработать собственный неспешный ритм, а бешеная городская суета грозила теперь его уничтожить. Под открытым небом и в чистом поле, где всему находилось свое место, Гарольд чувствовал себя куда безопаснее. Там он ощущал себя чем-то большим, нежели просто Гарольдом. А в городе при ограниченном обзоре приходилось опасаться, как бы чего-нибудь не приключилось — любая ерунда, но к которой он совсем не готов.
Гарольд глядел под ноги, стараясь отыскать открытую почву, но видел только сплошную мостовую и асфальт. Все вокруг пугало его. Уличное движение. Здания. Люди в сутолоке пихали друг друга, орали в свои мобильники. Гарольд улыбался всем и каждому, и это здорово утомляло его, учитывая количество
