мире, который Патрик называл Гомеостатом, прижимистость селян вошла в поговорку. Наверное, селяне везде одинаковы. А этот охотник наверняка был деревенским жителем.
Но сливы были хороши — большие, сизого цвета, твердые и сочные, с приятной кислинкой. Макс с удовольствием расправился с угощением. Степенно съел свои сливы и черноволосый.
А Патрику вторая слива не понадобилась. Он захрипел, схватил себя за лацканы куртки и кулем повалился с камня.
Даже не дернулся.
Собака втянула язык в пасть и неуверенно гавкнула.
— Спокойно, Лакки, спокойно, — проговорил черноволосый, поглаживая пса.
Только горожанин, проживший всю жизнь в умеренных широтах, может воображать, что все на свете пустыни похожи друг на друга. При слове «пустыня» ему мерещатся раскаленные барханы, караванные тропы бедуинов, миражи и редкие-редкие оазисы с десятком чахлых пальм, из чистого упрямства выросших вблизи источника мутной солоноватой воды. Возможно, еще вспомнится шустрая лисичка-фенек, бегающая ночью по барханам в поисках аппетитного скорпиона.
Теоретически горожанин знает, что бывают каменистые, глинистые и даже соляные пустыни, что пустынями нередко именуются обледенелые полярные ландшафты, — но это его не интересует. Если горожанин образован и склонен к буквоедству, он согласится признать пустыней центральные районы Антарктиды с их ничтожным годовым количеством осадков — и тут же выкинет этот вздор из головы. Пустыня там, где жарко и где песок до горизонта.
Сергею было даже очень жарко, но вот песка под ногами не нашлось бы и для того, чтобы наполнить кошачий лоток. Это была каменистая пустыня, камень на камне, и кроссовки оказались для нее не самой лучшей обувью.
Хуже были бы только валенки или ласты.
Легкие десантные ботинки — вот в чем ощущалась потребность. Но такая обувь не вписывалась в образ лоха-одиночки, то ли просто любопытствующего, то ли начинающего контрабандиста, даже не знающего, что он контрабандист.
Зато в образ прекрасно вписывались три бутылки газированной воды в рюкзаке. Три пластиковых бутылки! Лоху не полагается знать, что жить пластику в Центруме недолго — несколько часов, максимум сутки.
Затем — не врет школьная химия! — пластик неминуемо распадется на углекислый газ и водяной пар, потому что ни на что другое распадаться он не умеет. Распад подобен горению, только идет не так быстро и без пламени. Но еще до конца этого процесса нагретая бутылка от души стрельнет бешеной струей пены, прорвавшей стенку в наиболее истончившемся месте, и оросит рюкзак растяпы. Поделом дураку.
Впоследствии над ним как следует посмеются — если выберется из пустыни живым.
Но должен выбраться. Пластик — пластиком, однако к поясу приторочена обыкновенная армейская фляга, тоже не пустая. В сумме получается, что можно продержаться суток двое, но вторые сутки — уже на пределе.
Самое начало обезвоживания всего лишь неприятно. Но чем дальше, тем мучительнее.
Затем позволяется испугаться смерти, открыть Проход и покинуть Центрум. Лучше сделать это вовремя, потому что с первой попытки может не получиться и еще потому, что чересчур обезвоженный человек может сознательно предпочесть быструю смерть как вполне приемлемый в его ситуации способ избежать последних, самых ужасных мучений. Разумеется, если в его состоянии вообще можно говорить о
Сергей знал, что Центрум — сухой мир. После великого катаклизма, уничтожившего все подземные запасы нефти и насытившего атмосферу углекислотой, климат стал жарче, а главное, реки, начинающиеся в северных горах, обмелели за счет подземного стока. Многие и вовсе пересыхали, не добравшись до океана, и самумы заносили песком их русла. Что ж, если из земли изъять всю нефть, то где-то просядет почва, а где-то вода уйдет в подземные пустоты. Такая нужная вода…
