артиллериста. И пара погон: полковника и… генерала! Последние как будто бы только врученные – новенькие. Нашлась и бумага, подтверждающая, что еще при жизни Хрущева он получил генеральское звание.
На душе потеплело. Из западных уст было слышно:
– Он говорил, что его звание полковник?! Как на фото… – указала она на портрет.
Я развел руками, но подумал, что и здесь сработал характер профессионала. Объяви он, что чин ему вышел генеральский, то затаскали бы по президиумам по всей округе – какая уж тут конспирация? Да, был профессионал до конца.
Вот так, в августе двухтысячного года мои искания привели к заветной черте, за которой тайна перестает быть такой…
Мне жгла руки вторая папка, наиболее вероятный кладезь сведений о «второй жизни» Олега Пеньковского – ключ к разгадке «феномена Пеньковского».
Это должны были быть настоящие записки, лично им написанные, а не сфабрикованные в штаб-квартирах СИС и ЦРУ на основе бесед в Лондоне и Париже.
Но прежде, чем вскрыть пакет, я обратился к Валентине Николаевне с вопросом.
– Вы – душеприказчица Олега Пеньковского по его наследию? Бумаг и так далее?
Моя собеседница, в свойственной ей манере, вскинула на меня взгляд, и чувствовалось, что она не сразу оценила суть моего вопроса. Но, осмыслив его и подыскав ответ, объяснила:
– Формально – нет. Но по сути – да. Фронтовики – они люди старые и доверили мне все, оставшееся после Олега Владимировича: мне – бумаги, дом, ордена… – и чуть смутившись, добавила: – Как более молодой, что ли… Возможно, их окрылила идея с домом-музеем о фронтовиках…
Я кивнул головой в знак согласия и продолжил мысль моего коллеги «по делу».
– Верно, верно! Человеку свойственно опасение исчезнуть с лица Земли бесследно. Верно и то, что искры надежды согревают душу старых воинов. По своей работе с ветеранами знаю, как они ценят внимание и охотно делятся прошлым, даже пишут мемуары…
Мы понимали состояние старых воинов и это подогревало наши помыслы.
– Спрашиваю я не из праздного любопытства, – пояснил я, – а потому что через полгода вы формально можете заявить свои права на эти документы и реализовать идею с музеем. Кроме того, вам потребуются средства на музей, а бумаги Олега Владимировича…
– Только не это! – по-учительски строго прервала меня директриса, всплеснув в негодовании руками. – Только не это. Опасаюсь особой гласности в этом вопросе – это сокровенное…
Мне представляется, что директриса неверно поняла одно высказывание Олега Владимировича. Как-то он сказал ей, что настанет время и кто-нибудь придет и будет интересоваться им. Видимо, это было нужно понимать так: «помогите раскрыть мою жизнь за последние годы, здесь в Лихвине». А вернее всего, он имел в виду жизнь «после расстрела». Иначе зачем эти пакеты с документами?! Вот это я и высказал Валентине Николаевне.
Она задумалась и молвила:
– Давайте не будем ускорять события. Давайте будем смотреть рукописи или что там в пакете…
Меня не нужно было уговаривать, и мы открыли вторую папку. В ней были две папочки. На одной надпись:
Меня обдало холодом. На ней было выведено:
Между папочками – листок с парой десятков строк. И мы прильнули к тексту. Это не были нервные и прыгающие строки, характерные для письма, которое в октябре шестьдесят первого года Пеньковский написал главе американской разведки. В обстановке спокойного обдумывания почерк был ровным, но в строчках буквы отличались размерами. А это, как я понимаю, было характерной особенностью письма Олега Владимировича.
Суть содержания хорошо запоминалась:
