Чтиво

— Но уж лучше так, чем вечно продираться сквозь толпу поклонников. Не представляю, как кинозвезды с этим управляются.

— Им по душе.

— Наверное. Они же эксгибиционисты.

Подошел официант:

— I dolci, signora?[5]

— Капучино, пожалуйста.

— А что синьору?

— Обычный кофе, спасибо.

— Мы как рабочий класс, да, Артур?

В машине Карлотта одолжила ему свой мобильник.

— Папа? Который час?

Пфефферкорн забыл о разнице во времени.

— Прости, милая.

— У тебя странный голос. Все в порядке?

— Да, замечательно.

— Ты пьяный?

— Я хотел сказать, что поменял рейс. Вернусь завтра днем.

— Папа? Что-то случилось?

— Все прекрасно. Общаемся с Карлоттой.

— Ладно. Приятного вечера.

Пфефферкорн захлопнул мобильник.

— Наверное, красавица, — сказала Карлотта.

Он кивнул.

— Последний раз я ее видела… Господи! На ее бат-мицве![6] — Глянув через плечо, Карлотта перестроилась в другой ряд. — Иногда я жалею, что бездетна. Но лишь иногда. Я сама так решила. Билл хотел детей. Но я боялась, что тогда превращусь в свою мать. Самое смешное… — она опять перестроилась, — что все равно в нее превратилась.

Приехали домой, и Карлотта отдалась ему. После второго захода Пфефферкорн ушел в отведенную ему комнату, чтобы утром, собираясь в аэропорт, не потревожить хозяйку.

16

Сон не шел. Пфефферкорн зажег ночник и, взяв с тумбочки пульт, включил новостной канал. Кудрявая дикторша поведала о заявлении премьер-министра Западной Злабии, в котором тот предавал анафеме капиталистов-эксплуататоров и извещал о продаже китайцам эксклюзивных прав на газовое месторождение. Восточные злабы бряцали оружием. Через пару минут Пфефферкорн выключил телевизор и откинулся на кроватную спинку. Сна ни в одном глазу. Хотя вины за собой он не чувствовал, по крайней мере, внятной. Или, подавленное, чувство вины прорывалось через бессонницу? Однако было и другое объяснение: не спится, ибо он охвачен чувством новизны. Абсурд, конечно. Ведь ничего не изменилось. Он все тот же почасовик, преподаватель литературного творчества. Но близость с Карлоттой, о которой он мечтал всю сознательную жизнь, повергла его в мечтательность двадцатилетнего юноши. Только женщина, думал Пфефферкорн, способна привести в такое состояние. Нет, поправка: не всякая женщина. Лишь Карлотта.

Охваченный романтическим порывом, он выбрался из-под одеяла, накинул халат и тихонько сошел на террасу, по пути прихватив горсть камушков из кадки с бамбуком. План состоял в том, чтобы кинуть камушки в окно, разбудить Карлотту и, возможно, склонить ее к третьему заходу. Однако на улице Пфефферкорн