Официант подал десертное меню. Дождавшись его ухода, Пфефферкорн отважился на вопрос о том, что камнем лежало на сердце:
— Ты читала?
Карлотта смотрела в меню:
— Конечно.
Пауза.
— И что?
Она подняла взгляд. Откашлялась.
— Ведь я говорила, в триллерах не разбираюсь. Могу сравнивать только с вещами Билла. По-моему, очень хорошо.
Пфефферкорн ждал.
— И все?
— Ох уж эти писатели. Говорю же: очень хорошо.
Он жаждал не похвалы. Освобождения от бремени. Пфефферкорн внимательно разглядывал Карлотту, пока та вслух размышляла, брать ли десерт. Он высматривал знак. Какой-нибудь особый прищур глаз. Поджатые губы. Наклон головы, выдающий затаенную гадливость. Он выжидал, но Карлотту, похоже, заботило лишь одно: сколько калорий в клубничном сабайоне. Сначала он не осмелился поверить. Но оно не исчезло. Оно, в смысле, ничего. Ничего не было. Карлотта знать не знала о его поступке. Неправда плохого романа сейчас стала правдой. Возникла мысль, что в реальной жизни неправда плохих романов встречается гораздо чаще, нежели правда хороших, потому что хорошие романы преображают реальность, а плохие ее копируют. В хорошем романе мотивировки Карлотты стали бы гораздо сложнее подлинных. Там она бы приберегла свои обвинения до подходящей минуты, чтобы застать врасплох. А в никудышном романе жизни она просто ничего не знала. Вот и конец всем мучениям. Бог с ним, что ей не понравились «Кровавые глаза». Книга-то, считай, не его. Хотелось скакать, хотелось петь. Спасен. Свободен.
— Синьора?
Карлотта отложила меню и заказала капучино.
— Синьор?
— И мне, — сказал Пфефферкорн.
Официант отбыл.
— Если ты знала, что я в городе, почему не пришла на встречу? — спросил Пфефферкорн.
— Не хотела расстраивать.
— Это моя отмазка.
— Думала, ты на меня сердишься.
— Вовсе нет.
— Резонное предположение в свете нашего последнего разговора.
— Интересно. Когда я тебя превратно понимаю, я глупый, а когда заблуждаешься ты, это резонное предположение. Почему так?
— Потому что.
— Ясно.
30
Пфефферкорн обменял билет, и десять блаженных дней они провели в чревоугодии, веселье и плотских утехах. Любовь их обрела живительную дикость, они согласно отринули прелюдии и просто наслаждались друг другом. Имя Билла возникало нечасто и произносилось с этакой отвлеченной приязнью, словно речь шла об общем друге или персонаже обоим понравившейся книги. Треугольник развалился в прямую линию, тянувшуюся от сердца Пфефферкорна к сердцу Карлотты.