выходило у Тани, что каждый третий выходной в месяц был рабочим.
Иногда она мысленно корила себя: «Я плохая мать», – но тут же вспоминала, как американец, присутствовавший на ее операции, сказал, что она, Татьяна, хирург от бога. Возможно, сыну не повезло с мамой, зато повезло с бабушкой, а еще больше повезло Татьяниным пациентам, которых она отводит от невидимого края могилы.
Вадима присутствие тещи и тестя раздражало. Татьяна не соглашалась на то, чтобы старики с ребенком перебрались к себе. «Мы и так мало видим сына, – говорила она, – а если переедут, вообще оторвемся от Игорька, ведь не наездишься к ним».
Мягко говоря, муж был нечадолюбив. Он никак не участвовал в воспитании дочери от первого брака и к трогательному взрослению сына, которое Таня отмечала ежедневно, был равнодушен. Вадим ссылался на мнение каких-то ученых, утверждавших, что отцовская любовь просыпается, когда с ребенком возможно интеллектуальное общение. «Было бы чему просыпаться», – тихо комментировал Танин папа, который обожал дочь еще до ее появления на свет. Родители видели, что у Тани в доме неблагополучно. Вроде мирно, но холодно. Без ссор, но и без радости.
Даже когда семья создается по большой любви, неизбежны конфликты, трудности, преодоления. А когда семья – добровольное партнерство, она вообще нежизнеспособна. С партнерами имеют дело, пока те выполняют договорные обязательства. А кому нужен партнер, который нарушает правила игры? Татьяне казалось, что Вадим-партнер должен пожертвовать удобствами ради сына. Вадим считал, что Таня-партнер пренебрегает его интересами в угоду бабским глупостям.
И все-таки, когда Вадим заговорил о разводе, у Тани навернулись слезы. Крах, он и есть крах, обидно, когда семейный корабль идет ко дну, даже если корабль дырявый. Но потом Таня поняла, что ей не столь горько терять Вадима, сколь жалко их старую квартиру. Там витал дух бабушки и дедушки, но пришлось их вещи на помойку вынести. Там была Танина любимая с детства уютная комната – настоящее гнездышко девочки, постепенно превращавшейся в женщину. Там прошла жизнь родителей: мама переступила порог дома восемнадцатилетней испуганной девушкой и оказалась в теплой дружной семье, которой служила верно, истово. Стены той квартиры видели, как стареют Танины родители, а она взрослеет, как умирают друг за другом бабушка и дедушка, надолго замолкает смех, но потом начинает звучать вновь, боль потери утихает. Каждая вещь в их квартире имела свою историю, будь то фото в рамках на пианино или картины на стенах, в шкафах хранились детские рисунки папы и Тани, рукописи дедушки, пытавшегося писать мемуары, и перевязанные выцветшей ленточкой поздравительные открытки, которые собирала бабушка. Еще многое дорогое – бесполезное, ненужное, захламляющее, с чем можно смириться в старой квартире, но глупо держать в новой. Если уж Тане было тяжко расставаться с «плюшкинским барахлом», как называл все это Вадим, то что говорить о Таниных родителях.
Теперь, после развода, Таня с родителями будет жить в двушке, обустроенной на вкус Вадима в стиле холодного хайтековского минимализма, который даже смех ребенка плохо согревает. А Вадим отправится в однокомнатную.
Обидно, но других вариантов нет, старую любимую квартиру не вернешь. Так рассуждала Таня, но не Вадим.
Он объявил о намерении развестись рано утром, специально встал в шесть, вместе с Таней, хотя обычно может себе позволить спать подольше.
Таня проглотила слезы, мысленно обругав себя за то, что оплакивает потерю не мужа, а старой квартиры. Она негодная жена, и муж ее бросает справедливо.
– Когда ты переедешь в Жулебино? – спросила Таня.
– Я? – изумился Вадим. – Это ты, то есть вы переезжаете в Жулебино. Чем скорее, тем лучше.
– О чем ты говоришь? Вадим, я опаздываю, у меня сегодня три операции. Одна – сложнейшая.
– А у меня сложнейший судебный процесс.
– Давай обсудим это вечером? Пожалуйста! Ты сообщаешь информацию, сначала шокирующую, потом чудовищно бессмысленную, а мне надо бежать…
