материал и отдавала мне.
К сожалению, работать вместе трудно из-за того, что большую часть времени мы провели либо, глядя друг на друга, либо игнорируя.
– О чем ты говоришь? – спрашиваю я.
– Послушай, нравится нам это или нет, но мы будем работать вместе.
Я киваю. Я пытался добиться перевода на другое назначение, но не было свободных вариантов.
– Пойдём, выпьем кофе. Поговорим. Выясним, как мы сделаем это, не перегрызая друг другу глотки.
Я чувствую комок в горле. Одно дело сидеть вместе с ней в офисе Форрестера, другое – пойти куда-то в другое место и разговаривать о чем-то кроме работы. Но она права. Если мы будем делать это каждый день, мы должны установить основные правила, или мы будем несчастными.
– Хорошо, – говорю я. – Когда?
– У меня классы до конца дня, как насчёт прямо сейчас?
Я киваю. – Хорошо
Я медленно встаю. Чувствую боль. За день до этого у меня был сеанс терапии в Бруклинской больнице. Ужасно забавно. Моим терапевтом был сорокапятилетний бывший морской пехотинец, и он был приверженцем мысли, что боль хороша. Проблема в том, что трудно навязать свою точку зрения тому, у кого нет ноги. Серьёзно, сколько сочувствия он собирался выложить?
В любом случае, мне никогда не нравились морские пехотинцы.
Я следую за ней в кафе за углом от офиса Форрестера. Это хорошее местечко на открытом воздухе. Я немного смущаюсь, пока мы идем. Она взяла темп жителя Нью-Йорка, я перешёл на темп черепахи, благодаря трости.
Она замедляется, подстраиваясь под мой шаг. Половину пути спустя, она, наконец, что-то говорит мне.
– Так что случилось с твоей ногой?
Я пожимаю плечами, и даю короткий ответ:
– Хаджи думали, что мне лучше без нее. Придорожные бомбы.
Она вздыхает. – Прости.
– Всё не так уж и плохо. Мне нужно ходить в больницу и жить. Это делает меня счастливым, – чего я не договорил: …в отличие от Рейнольдса и Томпсона, ни один из них не выжил.
В кафе она произносит:
