Сильвер сидит за своей установкой. Пора дать ей поразмяться. Как и всегда, когда намеревается попотеть, он закрепил два бас-барабана. Он играет в обычном темпе, самозабвенно выбивая ритмически свободный рисунок, то и дело меняя ломаный такт, упиваясь мощными ударами палочек о кожу барабанов. Руки парят, левая стучит и скользит по малому барабану, правая выбивает отдельный ритм на тарелках. Он бездумно тасует ритмы, взяв три такта форы, чтобы, придя к кульминации, уже расслышать их собственную мелодическую тему. Он соскакивает с ритма, держа его в голове, пока отдается замедленной тягучей дорожке, а потом снова плавно ныряет в него.
Он может играть так часами, без музыки, без слушателей, только он и ритм, не отставая и не сбиваясь. Звон в ушах нарастает вслед грому тарелок, но здесь и только здесь он может его заглушить.
Он играет до полного исступления, покуда не достигает точки, где все прочие звуки отступают, и он целиком отдается во власть ритма. Здесь, в этой волшебной точке, он всегда обретал покой. И теперь он играет с яростной отдачей, ощущая каждый взмах, каждый удар, пытаясь вобрать их в себя навсегда. Потому что одно он знает наверняка — возможно, это последний раз, когда он сидит за своей установкой.
Он уже потихоньку сводит себя с ума подобными мыслями. Сейчас около пяти вечера, и он кругами бродит по квартире, точно так, как последние семь лет жизни. Но завтра вечером он вполне может умереть. И не пройдет и недели, как квартиру перекрасят и в нее въедет очередной жалкий неудачник, который, засыпая под гул автострады, будет убеждать себя, что это ненадолго, просто временные трудности. В «Версале» не так часто сменяются жильцы, но когда это происходит, это происходит быстро и незаметно. На мгновение он воображает Джека и Оливера, сидящих у бассейна: Джек пялится на студенток, Оливер похрапывает в шезлонге, а лежак Сильвера немым напоминанием стоит между ними пустым.
На закате он отправляется пройтись. В воздухе ощущается легкий холодок, едва уловимый, но он чувствует, что лето доживает последние деньки и скоро на смену придет зябкая осень. Он приветствует кивками всех прохожих, в приливе сентиментальности улыбаясь всем, кто улыбнулся ему. Хотелось бы, чтобы его помнили, размышляет он, и тут же пугается, что не будут. Теперь, когда он надумал жить, ему до одури страшно умереть. Он болезненно ощущает каждый удар сердца, гадая, не на этом ли конкретно разорвется его аорта, залив кровью все внутри и обесточив сердце. Он соображает, что сегодня забыл побриться. Интересно, бреют ли людей после смерти? Ему не хочется думать, что он будет лежать в гробу со щетиной на лице.
Он сворачивает на улицу, за которой начинается деловой район. Ее окаймляют ряды семейных особняков. Лили сидит на крыльце своего дома рядом с дряхлым на вид псом и ждет его. Она улыбается, завидев его, не широкой сияющей улыбкой, которой, он надеется, она когда-нибудь его одарит, но все же это теплая улыбка, и он рад ей.
— Привет, — говорит Лили, спускаясь с крыльца.
Он прикидывает, предусмотрен ли поцелуй в их нынешней фазе отношений, но потом, после секундного колебания, вспоминает, что завтра может быть на том свете, и целует ее в губы, нежно и решительно. И, чувствуя, как ее губы раскрываются, понимает, что поступил правильно, и поцелуй продолжается, покуда не приходит нужда глотнуть кислорода.
Она вопросительно смотрит на него.
— Ну, что новенького, интересненького?
— Я не хочу умереть.
— Отлично. Потому что способность дышать мне определенно важна в мужчине.
— Да, только я все равно не могу остаться. Просто хотел сказать тебе, что собираюсь сделать операцию. И что думал о тебе.
Она кивает, потом берет его руку в свои.
— Я знаю, конечно, мы только встретились, но — у тебя есть родители?
Он был прав на ее счет. Приятно оказываться правым в таких вещах.
— Да, — говорит он. — У меня есть родители.
— Окей, просто, если что, имей в виду, что я тут рядом.
