— Не то чтобы хочу.
— А что тогда?
Он не хочет отвечать, но слышит, как слова произносятся сами собой.
— Я просто не уверен, что хочу жить.
Рубен закрывает глаза, усваивая сказанное, потом поднимается, похлопав сына по ноге.
— Что ж, справедливо, — говорит он. — Тогда не буду мешать.
Он уходит, но у двери оборачивается.
— Если мой голос считается, хочу, чтобы в протокол внесли мое мнение: тебе следует согласиться на операцию.
Сильвер глядит ему вслед, испытывая новый приступ стыда и вины. Он хороший человек и хороший отец, я же — ни то, ни другое, думает Сильвер, гадая не впервые, какого рода тихой смертью умирает его отец всякий раз, что смотрит на него.
Для протокола: самоубийство он пытался совершить лишь однажды. Да и попыткой это не назовешь, если уж речь об этом. Так — больше флирт, немного позаигрывал с самой идеей. Это было вскоре после того, как Дениз выставила его вон, и примерно с год после того, как Пэт ушел из «Поникших маргариток» и двинул навстречу богатству и славе уже без них. У него больше не было ни семьи, ни дома, ни денег, и он от отчаяния переступил черту, которую поклялся себе не переступать ни при каких условиях — он сыграл на бар-мицве вместе с «Оркестром Скотта Ки». Во время перерывов он много пил в бесплатном баре, и потом, где-то перед непозволительной расправой над песней Марвина Гея
Он подумывал прыгнуть с моста или перерезать вены, но ни то, ни другое не казалось достаточно надежным, оба способа были чреваты болезненной неудачей, а с этим у него и так полный порядок, спасибо, не надо. Даже имей он пистолет, он бы себя ему не доверил.
Так что после концерта он сидел ночью на полу своей еще не обставленной квартиры, включил «Поникших маргариток» на айподе и принялся обильно запивать снотворное, из тех, что без рецепта, оставшейся половиной бутылки «Хеннеси». В какой-то момент он услышал, как громко поет «Покойся в распаде», и это было последнее, что он помнил, покуда не проснулся тридцать часов спустя с лицом, приклеенным к паркету замерзшей рвотой, которая затвердела, как цемент. Когда ему удалось наконец принять сидячее положение, обнаружились две вещи. Пока он спал, он обделался и утратил желание покончить с собой. Полчаса он полз до душа. Самоубийство — это плохо, но полная ерунда в сравнении с утром следующего дня.
Когда долго лежишь в больничной койке, кажется, что разучился ходить. Он не так уж многое умеет, и с этой способностью расставаться не намерен. Линолеум на полу обжигает его ступни холодом, но кондиционер кажется легким бризом, обвевающим бедра и задницу, оголенную там, где не сходятся полы дурацкого больничного халата. Он останавливается на минуту, подвести итоги. Все тело ломит, но не больше, чем когда он по утрам вылезает из собственной постели.
Кровь, когда он вынимает иглу капельницы, застает его врасплох, взметываясь из запястья красивой дугой, и чертит короткую красную линию на халате, прежде чем он успевает заткнуть дырку другой рукой. Кто бы мог подумать, что в нем еще столько жизни? Он достает из ящика кусок бинта и прикладывает к запястью.
Он высовывается из палаты и вглядывается в коридор. Они все кучкуются в зоне ожидания, что в самом конце, сидят и стоят вокруг двух кушеток и мягкого кресла. Приехала Руби — идеальная жена его идеального брата Чака, и теперь вьется вокруг Элейн, как будто на кону — все семейное наследство. Неблагородная мысль. Руби всегда была очень добра к нему, и не ее вина, что доброта для него — всего лишь одна из разновидностей яда.
— Вся банда в сборе, а?
— Привет, Джек.
Он неслышно подошел к Сильверу и ждал, когда его заметят. Излюбленный номер.
— Прямо не протолкнуться.
