Джон, сидевший на другом конце стола, вспомнил густобровое лицо Эфраима под своим занесенным кулаком, искушающе открытое для удара. Но потом подумал о соглашении Лукреции с Марпотом, в чем бы оно ни заключалось. О часах, что она проводит в церкви с Клафом. Она спасала Яппа. Спасла Бакленд…
— Мы ничего не можем поделать, — сказал он.
То же самое повторилось и в следующее воскресенье, и в следующее за ним. Эфраим Клаф явно упивался своими новыми порядками и распинался перед паствой, пока стоны и страдальческое мычание людей не начинали заглушать его голос. Джон заметил, что речи свои пастор обращает преимущественно к Лукреции. Выходя ковыляющей поступью из церкви вместе с остальными, молодой человек стискивал зубы при виде надменной ухмылки Эфраима. Выпущенный из холодного пустого помещения, он избавлялся от боли в ногах и коленях, совершая длинные прогулки вокруг дома. Под конец он всякий раз оказывался на Верхнем лугу над церковью и бродил там, утопая в высокой густой траве. В Андреев день дул пронизывающий холодный ветер, но Джон его не чувствовал. Он смотрел на церковь, пытаясь вообразить, что происходит в ее стенах.
Окна по-прежнему оставались темными. Из них по-прежнему не доносилось ни звука. Мало-помалу ветер улегся, огромная колокольня неясно выступала на фоне пасмурного неба. Над ней сгущалась серая облачная пелена. Чуть погодя в воздухе закружились первые снежинки. Потом Джон услышал крик.
Это не мое лицо, думала Лукреция, неподвижно глядя в трюмо вечером накануне свадьбы. Не мои руки и ноги. Не мои груди и половые части… При мысли о завтрашнем дне она содрогнулась. Когда представила, как вступает в церковь, ощущая на своей руке холодную влажную ладонь Пирса. Весь дом вокруг нее гудел — от чердака, где обитали служанки, до кухонь далеко внизу, где трудились повара.
Он там, в кухнях. Готовит праздничный пир по случаю бракосочетания. Завтра он снова всех обманет своими блюдами, только по-другому. И она тоже всех обманет. Мне надо лишь произнести нужные слова, напомнила себе девушка. Вокруг нее суетилась Джемма, расчесывая и накручивая на папильотки волосы. Потом в коридоре послышались тяжелые шаги. Поступь отца.
Через несколько секунд широкоплечий мужчина стоял в дверях ее комнаты, как когда-то стоял в дверях спальни в Солнечной галерее: темный силуэт, заслоняющий свет. По знаку сэра Уильяма Джемма выбежала в коридор. Лукреция молча смотрела, как он крутит на пальце толстое золотое кольцо. Позлорадствовать пришел, подумала она. Подтвердить свою победу над ней. Наконец отец заговорил:
— Ты никогда не боялась меня, верно? Даже когда я повышал на тебя голос. Ни разу не дрогнула, не опустила головы. Когда я требовал повиновения, ты открыто отказывалась подчиняться. Моя дочь.
Лукреция уставилась на него, онемев от удивления. Отец никогда прежде не разговаривал с ней таким тоном. И уж тем более не называл «моя дочь».
— Я всегда выказывала вам должное почтение, отец, — с усилием выдавила она.
Сэр Уильям кивнул.
— Долина Бакленд — наше исконное наследие, завещанное нам первым Фримантлом, — продолжал он. — Завет, высеченный на надгробной плите нашего предка, гласит, что мы должны удерживать Долину в своих руках, поколение за поколением. Но Бог дает, Бог забирает, как узнали первые из нас. Там, в своей башне, наш прародитель по-прежнему смотрит назад, откуда пришел.
Кольцо все крутилось, крутилось на пальце.
— Я тоже постоянно оглядываюсь назад, в прошлое. Когда я впервые увидел леди Анну, мне показалось, что Бог даровал мне счастье, каким наслаждались люди на заре времен. Адам и Ева изведали не больше радости, чем мы с твоей матерью. — Он бросил взгляд на стол, где лежала знаменитая вышивка, на которой Пирс представал в виде кривобокой карикатурной фигуры. — Сейчас, накануне свадьбы, возможно, и ты постигаешь меру такого счастья?
Он пристально смотрел на нее. Но мысли Лукреции уже унеслись от нелепого портрета, вышитого крестиком. Образ бледнолицего Пирса растаял перед глазами, и вместо него возникло смуглое лицо и
