– Просишь, – с нажимом повторил Гвидо, – чтобы Совет официально разрешил Великой Помпилии пользоваться обитаемой планетой, как грядкой! Хорошо, Остров Цапель не входит в состав Лиги. Он не пользуется правами и льготами членства, в частности, правом на защиту. Но разрешение на сбор ботвы – это прецедент. Совет готов закрывать глаза на кое-какие ваши шалости, входя в положение империи и принимая во внимание ряд психофизиологических особенностей расы…
– Короче, – бросил Тит Флаций. – Тебе нужны козыри?
– Козыри? Мне? Это тебе нужны козыри, да такие, чтобы плавили термосил! Гасили звезды! Давили антисов, как вшей! Самый тупой из членов Совета понимает ясней ясного: разреши Помпилии собирать ботву на законных основаниях – и завтра имперские либурнарии высадятся у тебя дома! А ты спрашиваешь, какие тут нужны козыри… Да я первый отдам свой голос против такого решения! Остров Цапель – грядка, отданная Помпилии на откуп Советом Лиги! Меня изжарят, съедят и косточки выплюнут…
Имперский наместник потянулся к столу, но вместо бокала, как ожидалось, Тит взял пирамиду. Голограмма программировалась на тактильный контакт: пирамида осталась в пальцах наместника, словно была натуральной, из камня, и поднялась в воздух, когда Тит – гигант над городом – согнул руку в локте. С минуту помпилианец разглядывал сооружение, поднеся его близко к глазам, а потом с силой опустил пирамиду на метр левее – прямо на площадь, заполненную народом. Казалось, он давил клопов. Такой программы в реконструкцию не закладывалось: коснувшись стола, пирамида исчезла, растаяла как дым – и возникла на прежнем месте.
– Грядка? – спросил Тит. – Ничего подобного. Вот тебе первый козырь. Великая Помпилия не собирается использовать Астлантиду как грядку – источник поставок ботвы.
– Правда? – злая ирония превратила лицо Гвидо Салюччи в маску джокера. – Господи, какое счастье! Я верю тебе, друг мой! Я-то верю, но не все так доверчивы, как старик Салюччи. Мы, то есть Совет, должны разрешить Помпилии вывозить с Острова Цапель население согласно квотам, которые оговорим отдельно, в приложении к решению Совета. При этом мы еще и обязуемся принять на веру, что вывоз не связан с клеймением и рабством. По-моему, это перебор. Вера – верблюд со слабой спиной. Соломинка, другая, и хребет сломан…
Издевка пропала втуне.
– Великая Помпилия, – теперь уже в речи Тита Флация пробились интонации профессора университета, ведущего беседу с клиническим идиотом, – не намерена пользоваться Астлантидой, как грядкой. В качестве подтверждения этого человеколюбивого заявления мы берем обязательство по первому требованию разрешать встречи с иммигрантами. Политики, журналисты, телепаты, борцы за права человека, общество защиты животных – кто угодно, в любое время. Встречи будут записываться, записи – публиковаться.
– И что?
Гвидо наклонился вперед. Ноздри его крупного, породистого носа жадно раздувались. Самое изысканное вино и даже нашатырь в лошадиных дозах не произвели бы такого эффекта. Пахло жареным, намечалась сенсация. Впервые надменная Помпилия разрешала – да что там! – открыто предлагала контакты посторонних лиц с рабами. Чутье подсказывало Гвидо Салюччи, что в этой воде водятся крупные рыбы.
– Ойкумена увидит астлан, вывезенных Великой Помпилией с их занюханного Острова. Счастливых астлан. Довольных жизнью астлан. Вменяемых, дееспособных астлан. Обеспеченных материально, не ущемленных ни в чем. А главное, – наместник оскалился, что означало улыбку, – Ойкумена увидит свободных астлан. Отдающих себе отчет в поступках и намерениях, делающих осознанный выбор. Рабы? Что за чушь! И если кто-то попытается вернуть такого астланина домой, руководствуясь соображениями ложного гуманизма – наш дорогой иммигрант станет руками и ногами цепляться за ближайшего помпилианца. Замечу, что зубами и когтями он будет рвать господина гуманиста, категорически протестуя против депортации на родину. Я гарантирую это под личную ответственность. Если случится иначе, ты всегда сможешь заявить, что Совет ввели в заблуждение, и отозвать свою подпись.
Гвидо Салюччи ослабил узел галстука. Отошел к окну, встал, глядя вдаль. Будущее, открывшееся взгляду председателя, судя по лицу Гвидо, менялось, принимало новые, не вполне ясные очертания. Пальцы мертвой хваткой вцепились в подоконник. Между руками Салюччи лежала фуражка имперского наместника.
