— Никто. Человек лежал между рельсами, и поезд проехал над ним, не задев его.
— Браво! — сказал Антонен. — Вот это я называю художественным переживанием.
Говоря это, молодой человек протянул сестре кусок сахара; Лина поняла его без слов и разломила сахар пополам. Антонен не решался сам ломать сахар, поскольку для этого нужны крепкие пальцы. Адамберг отвел глаза. В последние дни кусочки сахара буквально преследовали его, и сейчас он ощутил нервную дрожь, как будто его окружило многочисленное вражеское войско и забрасывает бомбами в бумажных обертках.
— Если он хотел умереть, — заметила Лина, глядя на Адамберга, — то ему надо было лечь на рельсы, а не между ними.
— Совершенно верно, Лина. Только он не хотел умереть, его положили туда. Это мой помощник, майор Данглар. Кто-то хотел его убить.
Ипполит нахмурил брови.
— Использовать как орудие убийства поезд, — заметил он, — это сложно и хлопотно.
— Зато хитроумно — такую смерть легко выдать за самоубийство. Ведь когда мы видим рельсы, мы сразу думаем о самоубийстве.
— Да, — поморщился Ипполит. — Но для того чтобы сочинить такой план, нужен очень неповоротливый мозг. С большими претензиями, но тупой. Абсолютно йишвитяпс. Абсолютно спятивший.
— Иппо, — сказал Адамберг, отодвигая чашку, — мне надо поговорить с вами наедине. А потом, если возможно, поговорить с Линой.
— Тупой, тупой, — повторил Иппо.
— Мне надо с вами поговорить, — настаивал Адамберг.
— Я не знаю, кто хотел убить вашего помощника.
— Я хочу поговорить о другом. О смерти вашего отца, — добавил он, понизив голос.
— Ну ладно, — сказал Иппо, искоса глянув на мать. — Тогда нам лучше выйти на улицу. Только дайте мне время одеться.
Адамберг шагал по неширокой, вымощенной щебнем дороге рядом с Ипполитом, который был выше его минимум сантиметров на двадцать.
— Я ничего не знаю о его смерти, — сказал Иппо. — Его рубанули топором по голове и по груди, вот и все дела.
— Но вы знаете, что Лина вытерла рукоять топора.
— Я так сказал тогда. Но я был маленький.
— Иппо, а зачем Лина так тщательно вытирала рукоять?
— Понятия не имею, — сердито произнес Иппо. — Но не потому, что это она его убила. Я свою сестру знаю. Может, в душе она и хотела его убить, как мы все. Но на деле она вела себя совсем по-другому. Это она не позволила Шарику перегрызть ему глотку.
— Если так, значит она вытирала топор, потому что считала убийцей одного из вас. Или видела, как один из вас, Мартен или Антонен, убил отца.
— Мартену тогда было шесть лет, Антонену — четыре года.
— Или вы.
— Нет. Мы все слишком боялись его, чтобы решиться на такое. Это было нам не по плечу.
— Но все же вы натравили на него собаку.
— Тогда в его смерти был бы виноват Шарик, а не я. Чувствуете разницу?
— Да.
— А в результате этот гад убил мою собаку. И мы были уверены, что, если один из нас его хоть пальцем тронет, он нас всех прикончит, как Шарика, и в первую очередь — маму. Так, наверно, и случилось бы, если бы граф не забрал меня к себе.
— Эмери говорит, в детстве вы не отличались робостью. Он говорит, вы наводили страх на всю школу.
— Да, я там навел шороху, — признался Ипполит, улыбаясь своей широкой улыбкой. — А что еще сказал Эмери? Что я был маленьким ублюдком, который всех терроризировал?
— Примерно так.
— Не примерно, а точно. Но знаете, Эмери тоже был не ангел. И у него нет оправданий. Избалованный мальчик из богатой семьи. До того как Режи сколотил свою шайку мучителей, у нас командовал некий Эрве, который объявил на меня охоту. Так вот, могу вам сказать, когда они брали меня в кольцо и начинали колошматить, Эмери не отставал от других. Нет, комиссар, мне не в чем каяться, я должен был как-то защитить себя. Достаточно было протянуть к ним руки — и они разбегались с диким визгом. А я помирал со смеху.
