Теперь наступила его очередь умереть… О, я все поняла! Генри был очень мягким человеком и не обладал такой силой воли, как его друг. Вот барон был крепкий орешек, и наверняка именно Монтегю настоял на том, чтобы Генри умер первым. Наблюдать столь жестокую казнь, зная, что сейчас настанет и твоя очередь, и сохранять при этом хладнокровие — на это способен далеко не всякий.
Наконец Монтегю шагнул вперед. Глаза его обшаривали присутствующих, пока он не увидел сначала Норфолка, а потом и меня. Наши взгляды встретились, и сразу дыхание мое успокоилось, а пот на лбу испарился.
Я знала, что надо делать.
Я не стала читать псалмы или отходную молитву. Я стала говорить совсем другое, это была ежедневная молитва доминиканцев.
— Бог Отец да благословит нас, — начала я громким голосом.
Монтегю кивнул, давая понять, что он понял меня.
— Бог Сын да исцелит наши души, — продолжила я еще громче.
Норфолк повернулся ко мне и протянул руку, чтобы остановить, но я быстро шагнула вперед и направилась прямо к эшафоту. А герцог остался стоять, где стоял.
— Дух Святый да просветит нас и даст нам глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и руки, чтобы исполнять всякое Слово Божие… — продолжала я звенящим голосом.
Все расступались, давая мне дорогу к залитому кровью эшафоту.
— …и ноги, чтобы ходить, и уста, чтобы проповедовать слово спасения!
Я знала, что все сейчас смотрят на меня: и Норфолк с сыном, и Кромвель, и Риотсли, и дипломат Шапуи, и весь этот жалкий и ничтожный королевский двор. Но мне было все равно.
Нас с бароном разделяло теперь всего несколько шагов. Я подняла голову как можно выше, чтобы видеть лицо Монтегю.
— И да хранит нас Ангел Мира, и да приведет он нас милостью Господа нашего в царство Его.
Я закончила.
Барон Монтегю перевел взгляд с меня на толпу. Дождь прекратился. Легкий ветерок шевелил его волосы.
— Да здравствует король! — громко крикнул Монтегю, так громко, что эхо прокатилось по всему холму.
Толпа молча ждала, что он скажет еще. Но барон не произнес больше ни слова. Он резко повернулся кругом и грациозным движением опустился на колени. Положил голову на плаху. Глаза его снова отыскали меня.
— Отвернитесь, Джоанна, — сказал он так, словно здесь никого, кроме нас с ним, не было.
31
На этот раз я не закрыла глаза. Палач тяжело ступил вперед. Я видела сквозь щелочки в капюшоне его бегающие глазки: он выбирал место поудобней. Вот он широко расставил ноги и поднял над головой топор. В тусклом свете пасмурного дня блеснуло окровавленное лезвие. И, описав дугу, топор с силой опустился на шею осужденного.
То, что я увидела в этот миг, навечно оставило в моей душе незаживающую жгучую рану.
Потом какой-то незнакомый мне человек забрал отрубленную голову Монтегю. Гвардейцы оттащили мертвое тело в конец эшафота. Шерифы, а за ними священник и палач спустились по скрипящим ступеням вниз. На эшафот поднялись другие люди, чтобы забрать ящики с обезглавленными телами. Я понимала, что происходит вокруг меня, но видела все как бы отстраненно. Так могла бы наблюдать за происходящим какая-нибудь чайка, которых много кружилось над лондонским Тауэром.
Кажется, ко мне подошел и тронул за руку Чарльз, верный дворецкий Кортни:
— Госпожа Джоанна…
По тону его я поняла, что Чарльз уже не в первый раз окликает меня. Но была не в силах говорить.
— Мы сейчас их похороним. Получили от шерифа разрешение. Хотите пойти с нами?
— Что? — не сразу поняла я.
— Вон там церковь, видите? — Он протянул руку. — Церковь Всех Святых. Там мы их и похороним временно.
Собрав все силы, я кивнула.
Потом ко мне подошел Суррей:
