Мы посмотрели друг другу в глаза, и Гертруда прикоснулась пальцем к губам, дав мне понять, что больше этой темы лучше не касаться. В Тауэре у всех стен есть уши: об этом знают и узники, и их посетители.
— Расскажите лучше, что нового в свете, — весело попросила маркиза.
Я пересказала ей все сплетни, которые знала. Когда-то я пренебрегала новостями из Лондона, мне было все равно, что там творится. Но теперь я считала, что гораздо разумнее все знать. Гертруда дала мне какую-то вышивку, и мы занялись рукоделием. Мы не говорили о наших умерших или находящихся сейчас далеко родных и близких, а болтали о всяких пустяках. Было такое ощущение, будто я снова сижу в гостиной особняка «Алая роза».
Время пролетело быстро. В замке звякнул ключ.
Дверь открылась, и в камеру вошел епископ.
— Неужели Джоанне уже пора уходить? — Гертруда хотела задать этот вопрос весело и непринужденно, но голос ее задрожал.
Я еще раз обняла жену покойного Генри. На этот раз она прильнула ко мне так, будто только я одна была в силах освободить ее из тюрьмы.
— Вы жалеете о том, что сделали? — шепнула я на ухо Гертруде.
Этот вопрос давно не давал мне покоя. Она потеряла все: мужа, будущность сына, свободу и состояние. Она знала, что в результате произошло со мной. И мне было чрезвычайно интересно узнать, жалела ли эта женщина о том, что встала на путь заговора?
— Ни капельки, — живо прошептала она в ответ.
Поклонившись в последний раз, я попрощалась с Гертрудой Кортни. И через минуту снова была на зеленой лужайке. Зима уже почти кончилась. Кое-где еще оставались пятна грязного, не до конца растаявшего снега. Сквозь облака пробивались лучи весеннего солнышка.
Где-то здесь неподалеку Белл-Тауэр. Там я когда-то познакомилась с Эдмундом.
Да, ведь именно Гардинер в свое время свел нас. А разлучил нас кто, уж не он ли? Теперь Эдмунд далеко, очень далеко, возможно, все еще в Германии, в Черном лесу. Впрочем, трудно сказать наверняка. Ах, если бы я только могла узнать, где сейчас Эдмунд Соммервиль, я бы на крыльях полетела туда, чтобы с ним «хоть словечком перекинуться», как выразился Джеффри во время нашей последней встречи на кладбище.
Я нашла в себе мужество задать Гертруде вопрос, который давно мучил меня. А теперь не могла сдержаться и решила выяснить кое-что и у самого Стефана Гардинера.
— Господин епископ, — спросила я, — это вы сочинили параграф закона, согласно которому бывшим монахам и монахиням запрещается вступать в брак? И если это так, то не меня ли вы имели в виду, когда писали его? Вы ведь знали, что мы с Эдмундом Соммервилем хотели пожениться.
Он покачал головой:
— Я уже говорил вам, Джоанна, еще в Винчестерском дворце: его величество не желает, чтобы тот, кто однажды принес обет посвятить себя Господу, вдруг взял и вступил в брак. Наш король — человек строгих правил, и вы знаете об этом.
Он остановился и посмотрел мне в глаза. По губам его пробежала слабая улыбка.
— Неужели вы думали, что религиозная политика государства строится так, чтобы уязвить вас лично? Что это моя месть за то, что вам не удалось спасти венец Этельстана… или, скажем, за то, что вы не так давно пошли против моей воли?
Я не мигая смотрела на епископа Винчестерского и молчала. Он подождал и жестом предложил мне идти дальше. Жаккард Ролин, герцог Норфолк и даже дипломат Шапуи — все они угрожали мне, использовали меня, травили и преследовали, им было ровным счетом наплевать на мое счастье, да и жизнь моя для них не стоила и гроша. Но из всех, с кем мне приходилось сталкиваться, Стефан Гардинер, епископ Винчестерский, был самым страшным и опасным.
— Да вас, дорогая моя, никогда и не держали за человека, от которого действительно что-то зависит, — добавил он.
Мы дошли до узенького мостика через ров.
— Поймите же, Джоанна Стаффорд, не всякому дано играть серьезную роль в мировой политике.
— Я запомню ваши слова, господин епископ.
И в лучах уже почти весеннего солнышка, отражающегося в водах Темзы, я вслед за Стефаном Гардинером покинула лондонский Тауэр.
