прикончат.
– Да, – вставил Карбоньери, – убьем побольше.
Шиссилья? выхватил бритву. У каждого в руке блеснуло лезвие ножа.
– Не будьте дураками! Сколько нас здесь?
– Девять.
– Бросьте ножи, вот вы, семеро. Убью первого, кто вздумает угрожать хоть одному багру. Не хочу, чтобы меня застрелили в этой вшивой комнате, как кролика. Вот ты замешан в этом деле?
– Нет.
– А ты?
– Тоже нет.
– А ты?
– Знать ничего не знал.
– Вот именно. Никто из нас ни слухом ни духом не ведал об этом мятеже. Поняли?
– Да.
– А если кто слабоват на язык, тому следует знать, что его прихлопнут, едва он начнет о чем-то вякать. Именно так. Вот и думайте, есть ли смысл раскалываться. Выбрасывайте свои ножи в парашу! Багры не замедлят явиться. Ждать осталось недолго!
– А если победит каторга?
– Если и победит, то пусть еще попробует удрать отсюда. Такой ценой – я не участник. А вы?
– Мы тоже, – сказали все восьмеро, включая и Жана Карбоньери.
О том, что каторга уже проиграла, я и виду не подал. Об этом можно было судить по утихшей стрельбе. Если бы задуманная резня продолжалась, она не могла бы завершиться так скоро.
Багры ворвались в лагерь как очумелые, гоня перед собой группу каторжников прикладами, палками и пинками. Их загнали в соседний корпус. Надзиратели били, топтали, крушили, рвали на своем пути все, что не входило в рамки правил содержания заключенных: гитары, мандолины, шахматы, шашки, лампы, скамейки, бутылки с растительным маслом, сахар, кофе и белую одежду. Это была месть за нарушение тюремных предписаний. Раздались два выстрела. Стреляли из револьвера.
В лагере было восемь зданий, и в каждом происходило одно и то же: багры работали прикладами без передышки. Вот они вытащили на улицу совершенно голого человека, и он побежал под градом ударов в карцер.
Вот они уже прочесывают седьмое здание – от нас рукой подать. Наше – последнее на их пути. Мы вдевятером сидим, не шелохнувшись, по своим местам. Молчим, словно воды в рот набрали. Ни один из ушедших сегодня на работу не вернулся в корпус. В горле пересохло. «Будем надеяться, – подумал я, – что не сыщется такого придурка или Богом проклятого человека, который, пользуясь неразберихой, захотел бы шлепнуть нас без суда и следствия».
– Идут, – сказал Карбоньери, сам ни жив ни мертв от страха. Скорее все-таки мертв, чем жив.
В камеру вломились более двадцати надзирателей с карабинами и револьверами наготове.
– Что за чертовщина! – заорал с ходу Филиссари. – Еще не разделись?! Чего ждете, крысы? Сейчас многие из вас отправятся на тот свет. Раздевайтесь! Мы не собираемся вытряхивать трупы из шмоток!
– Месье Филиссари…
– Заткнись, Папийон. Уговаривать бесполезно – пощады не будет. Вами задумано слишком гнусное дело, и вы все в нем участники – это уж как пить дать!
Налитые кровью глаза Филиссари, казалось, выкатились из орбит и потеряли связь с головой. В них ничего нельзя было прочесть, кроме дикого желания убивать.
– Валяйте, – выдавил из себя Пьерро.
Я решил поставить все на карту.
– Меня удивляет, что вы, бонапартист, собираетесь убивать невинных людей. Хотите стрелять? Прекрасно, не надо песен – стреляйте. Но, ради Христа, делайте это быстрее. Я думал, что вы настоящий мужчина, Филиссари, настоящий бонапартист, но вижу, что ошибался. Какого черта я еще смотрю вам в глаза! Вот вам моя спина – стреляйте. Братья, повернитесь к баграм спиной, чтоб они не трепались, что мы собирались на них напасть.
И все как один повернулись спиной к надзирателям. Этот прием их ошарашил. Они растерялись, если не сказать больше, поскольку (как выяснилось потом) Филиссари только что прикончил двух бедолаг в соседних корпусах.
– Еще что-нибудь скажете, Папийон?
