друзей, знакомых, всех подряд. И, наконец, обманывала вас. Мы все оказались слепыми, но вы-то, доктор, вы не могли не видеть, что вас водят за нос?
– Бедная девочка, – устало проговорил визитёр.
– Что? – изумился Карл. – Что вы сказали?
Посетитель тяжело вздохнул и посмотрел Карлу в глаза. Минуту они молча, не мигая, мерились взглядами. Затем доктор Пильман опустил голову.
– Знаете, Карл, – сказал он, – ещё вчера я готов был возненавидеть её, ведь она, по сути, поломала мне жизнь. А сейчас мне её жалко.
Карл поднялся, достал из шкафа початую бутылку коньяка и две рюмки.
– Будете? – спросил он.
Доктор Пильман кивнул. Карл разлил по рюмкам. Не дожидаясь собеседника, опорожнил свою.
– Я жутко, немыслимо хочу спать, – сказал он. – Я не стану спрашивать, почему вам жалко убийцу моего сына, которая, по вашим же собственным словам, поломала вам жизнь. Но я позвал вас, чтобы спросить: зачем, вы полагаете, она всё это сделала?
Посетитель повертел в руках рюмку с коньяком, но пить не стал.
– Я думаю, – не поднимая глаз, сказал он, – что она нам чужая. Всем нам.
– Что? – удивился Карл. – В каком смысле чужая?
– Понимаете, мы с вами очень разные люди, во всём, чуть ли не антиподы. Но мыслим мы, что вы, что я, что мой брат или его жена, ваша приёмная дочь, одинаковыми, общими для всех нас категориями. Каждый из нас знает, что в этом мире у него есть свои, те, кто его окружает, любит, доверяет ему. Каков бы он ни был, что бы ни творил, какими бы методами ни пользовался и какие преступления бы ни совершал, мир для него разделён на своих и чужих. А для Мелиссы чужими были все до единого. У неё вообще ничего не было, кроме одного абстрактного принципа, одной абсолютной, доведённой чуть ли не до абсурда идеи, понимаете? По сравнению с этой идеей судьба любого человека, включая её собственную, – не столь важна. А заодно всё, из чего понятие «судьба» складывается: успех, благосостояние, карьера, любовь, семья, – для таких как она, это попросту вещи второго плана.
Карл заснул, едва коснулся головой подушки, и пробудился лишь на следующий день к полудню. В окна бился струями злой сентябрьский дождь, а гремело так, будто Рексополис подвергся артиллерийской атаке.
Карл наскоро привёл себя в порядок и из спальни двинулся в кабинет. В приёмной вместо секретарши его ждала Сажа.
– Люди разбегаются, Карлик, – сказала она грустно. – Начальник охраны удрал ещё вчера, вместе с семьёй. Так что теперь вместо него я. Вместо секретарши тоже.
– Начальник охраны? – переспросил Карл ошеломлённо. – Не может быть.
– Может, Карлик, может, – криво усмехнулась Сажа. – Он ведь не хармонтский, противоэмиграционные законы на него не распространяются. С тобой хочет поговорить Носатый. И ещё один человек.
– Да, конечно, проси, – автоматически ответил Карл и двинулся к кабинету. – Погоди, что за человек? – остановился он в дверях.
– Мой муж. Ян сказал, что ты можешь рассчитывать на него.
Пару секунду Карл молчал. Затем сказал обречённо:
– Похоже, рассчитывать мне поздновато, дочка. Раз крысы уже спрыгнули за борт. Ладно, проси.
На этот раз продувная лупоглазая рожа Носатого Бен-Галлеви ни деловитого, ни скорбного, ни озабоченного выражения не приняла.
– Нам конец, Карлик, – сказал Носатый невозмутимо. – Думаю, что до нас доберутся уже сегодня. Жирная жаба Уильямс поёт во весь голос. Дуэтом с сенатором. Прямо-таки примы, обоих показывают по всем каналам. Берк, Арнольд и Ларошел уже арестованы. Стивенс и Пуласки смылись, ну да они не хармонтские.
– А ты? – Карл смотрел на главного управляющего в упор. – Ты тоже не хармонтский. Почему ты не смылся?
Бен-Галлеви откашлялся.
– Ты плохо шутишь, Карлик. Я останусь с тобой.
– Я не шутил. Уходи. Отсидишься где-нибудь, пока тут не затихнет.
Бен-Галлеви отрицательно покачал головой.
– Даже не подумаю. Я своих не бросаю, ты мог бы об этом знать.
Карл поднялся, обогнул стол и обнял управляющего.
– Спасибо, – сказал он. – Ступай. Спусти с цепи адвокатов, пора им включаться и отрабатывать нажитые на мне состояния. Там со
