мне дочерью, однако в тот самый миг она перестала быть моей.
Теперь она принадлежала Испании.
Нам еще предстояло выдержать праздничные турниры, а также свадьбу Филиберта и Маргариты. Королевские свадьбы — дело затяжное, и Генрих решил, что не стоит переутомлять всех участников событий, проводя второе венчание сразу вслед за первым. Вместо этого мы должны были устроить турнир в честь Елизаветы, и сам Генрих в новых позолоченных доспехах намеревался бросить вызов победителю.
Я, в свою очередь, занялась детьми. Мне пришлось умиротворять Франциска, вбившего себе в голову, что если отец собирается участвовать в турнире, то и он должен последовать его примеру. Представить, что он будет в тяжелых доспехах гарцевать верхом под полуденным солнцем, было немыслимо. Он только что перенес очередное воспаление уха и еще окончательно не оправился, так что мне довелось убеждать его отказаться от неразумных планов. Затем я отправилась к Елизавете — ее наряд из алой парчи требовал, как бывает в последнюю минуту, небольших, но важных переделок. Затем повидала Марго, Карла, Генриха и малыша Эркюля. К полуночи я едва держалась на ногах от усталости и, кое-как добравшись до своих покоев, в полудреме разделась и рухнула в постель. Той ночью мне приснился сон.
…Я плыву по черному тоннелю. Вокруг пустота и темнота, непроглядная жуткая темнота, как в могиле. Я задыхаюсь оттого, что ничего не чувствую; я хочу закричать, однако лишена голоса. Вдалеке вспыхивает пламя. Оно влечет меня, пылает все сильнее, становится ближе и ближе, предостерегая меня о чем-то неизбежном, о том, что…
— Госпожа моя! — Я проснулась оттого, что Лукреция неистово трясла меня за плечи. — Госпожа!
Я выпуталась из смятых, пропитанных потом простыней, и тут на меня нахлынула муторная слабость. Мне было знакомо это ощущение; в последний раз я испытывала его, когда обнимала маленького принца Наваррского. Снова пробудился мой дар. А затем я услышала голос Нострадамуса, услышала так явственно, словно он находился в той же комнате: «Я никогда не утаиваю правды».
— Мне нужно просмотреть почту. — Я оттолкнула охваченную тревогой фрейлину.
Стопка писем громоздилась на моем столе молчаливым укором. В минувшие недели я была так занята, что совсем забросила свою переписку. Покуда Лукреция зажигала свечи, я рывком пододвинула кресло, принялась лихорадочно просматривать письма и тут же бросать их к своим босым ногам. Нужное письмо здесь, в стопке, я это чувствовала. Я пренебрегала донесениями губернаторов провинций и прошениями филантропов; послания из Венеции и Флоренции летели прочь, я продолжала поиски, и тревога моя все росла, так что в конце концов я едва могла дышать.
И тут я увидела его. Конверт, запечатанный моим перстнем. Письмо Нострадамуса.
Я разорвала конверт. Письмо оказалось кратким: «Ваше величество, берегитесь. Помните предсказание».
Нострадамус отправил мне предупреждение об опасности.
— Dio Mio! — Я глянула на Лукрецию. — Случится что-то ужасное. — Письмо выскользнуло из моих пальцев. — Но… я не помню предсказания! При нашем знакомстве Нострадамус произнес не одно, а несколько. У меня нет даже книги, которую он мне подарил. Она осталась в Блуа, в моем кабинете. Я забыла ее там.
Остаток ночи я не спала и нетерпеливо расхаживала по комнате, а ближние дамы, сидя на стульях, сонными глазами следили за каждым моим движением. Едва рассвело, я опрометью выбежала в коридор. Придворные рангом поменьше спали прямо на полу и в стенных нишах, и дворцовые кошки рыскали по коридорам, охотясь на грызунов.
Мы с Генрихом жили в разных крыльях дворца. Диана по-прежнему иногда посещала его, и я всякий раз, собираясь повидаться с мужем, предупреждала о своем приходе. Впрочем, сегодня утром Дианы там не будет. Всякий раз, когда мы оказывались в центре всеобщего внимания, она подчеркнуто держалась в отдалении — как была, так и осталась прожженной лицемеркой. Тем не менее Генрих оказался не один. Окруженный толпой секретарей и пажей, он стоял на скамеечке для ног в полотняных панталонах и нагруднике от новых доспехов, а хранитель его гардероба прилаживал поножи. В кресле неподалеку вольготно расположился Меченый, протянув длинные ноги до самой скамеечки. Когда он увидел меня, шрам, пересекавший его худое лицо, дернулся. Между нами никогда не было и малейшего намека на приязнь; с того самого дня, когда я прибыла во Францию, он относился ко мне с презрением.
Я сделала вид, будто ничего не заметила, и ему поневоле пришлось встать и поклониться, как того требовал этикет.
У Генриха был утомленный вид, борода плотно прилегала к его впалым щекам.
— Да, Екатерина? — произнес он таким тоном, словно мой не объявленный заранее приход был самой обыденной вещью.
— Муж мой, не могли бы мы поговорить наедине?
— Я, как видишь, сейчас занят. — Генрих обвел рукой царившее вокруг него оживление. — Разговор может немного подождать?
