Я выпрямилась в кресле. Будь мы в Колизее эпохи Древнего Рима, против Монтгомери выпустили бы львов. Генрих, однако, был стойким бойцом и уже показал, что выйдет на поединок с капитаном.
В горящих позолотой доспехах, верхом на крапчатом жеребце, он выехал на ристалище. С бравым видом проскакав в конец площадки и опустив забрало, он смотрелся гораздо моложе своих сорока лет. Протрубили герольды; король и капитан шотландцев помчались навстречу друг другу.
В этот самый миг я вдруг вспомнила слова, произнесенные четыре с лишним года назад в Блуа:
«Молодой лев победит старого в поединке».
Я начала приподыматься. Все, происходящее вокруг, замедлилось, так что я могла различить комья земли, летящие из-под копыт, расслышать скрежет доспехов и ощутить пронизавшее воздух ожидание неизбежного. Я открыла рот. Крик мой слился с оглушительным треском — копье со всей силы ударилось о металл.
Раздались было аплодисменты, но тут же оборвались. Генриха приподняло над седлом, и копье его с отчетливым стуком ударилось о землю. Пажи и конюхи опрометью бросились к нему, падающему с коня, и я увидела, что нога его при падении застряла в стремени. Его подхватили на руки. На миг воцарилась потрясенная тишина.
Первой закричала Мария — то был даже не крик, а леденящий вопль, звучавший, казалось, бесконечно. Я сбежала с возвышения, оступаясь, расталкивая придворных, которые так и застыли на своих скамьях. Когда я, задыхаясь, хватая ртом воздух, выбежала на ристалище, дворяне уже несли Генриха мне навстречу. Шлем по-прежнему был на нем, забрало пониже лба вмято. Его положили на скамью и принялись снимать шлем. Я мельком оглянулась на ристалище. Монтгомери застыл, сжимая обломанное копье.
С головы Генриха сорвали шлем, и он застонал. Я обеими руками зажала рот, чтобы удержать собственный страшный крик.
«Он выколет ему глаз в золотой клетке».
Лицо моего мужа было совершенно белым; крови почти не было.
В правом его глазу торчал обломок копья.
Глава 17
Мы перенесли Генриха во дворец. Пока доктор Паре обследовал рану, я стояла у изголовья кровати. Генрих впал в забытье; лицо его побледнело так, что под кожей отчетливо проступали голубые вены. Паре приготовил опийную примочку и приложил к поврежденному глазу, а уж затем с превеликой осторожностью обмотал марлей торчащий из глаза осколок. После этого он жестом предложил мне и монсеньору кардиналу выйти из спальни.
— Ну что? — отрывисто спросил монсеньор, и в голосе его, обычно ровном, прозвучали визгливые нотки. — Он выживет?
— Как вы смеете? — Я стремительно развернулась к нему. — Такие речи — государственная измена!
Кардинал взглянул на меня с презрением, и в этот миг окончательно развеялись все мои сомнения касательно его подлинного облика.
— Мадам, нам надобно думать о благе государства. Ранение его величества может оказаться смертельным.
В тоне, которым он это произнес, не было и тени чувства — словно Генрих был безвестным бродягой, которого переехала кардинальская карета.
Гнев, который всегда готов был пробудиться, если дело касалось Гизов, сейчас всколыхнулся во мне с такой силой, что я едва не задохнулась. Я была близка к тому, чтобы велеть монсеньору убираться прочь, но тут Паре сказал:
— Монсеньер, рана, безусловно, опасная, однако не смертельная. Нам нужно будет вначале удалить обломок, а уж потом мы сможем определить ущерб, нанесенный глазу.
Я похолодела. Да, я предвидела грозящую нам опасность, но мне и в голову не приходило, что она может коснуться Генриха. Я отвернулась от расчетливого взгляда монсеньора.
— Мы должны сделать все, что в наших силах, — сказала я Паре и не сумела скрыть прозвучавшего в моем голосе панического страха. — Жизнь его величества в наших руках. Может быть, стоит послать за Нострадамусом? Однажды он уже помог излечить моего мужа.
— То была поверхностная рана на ноге, — мягко проговорил Паре. — Нострадамус весьма искушен в медицине, однако он не хирург. Притом же на то, чтобы доставить его сюда, уйдет слишком много времени, а обломок необходимо извлечь как можно скорее,
