В полночь монсеньор обвенчал Маргариту и Филиберта Савойского. Церемония была скромной. Я по очереди обняла и поздравила новобрачных — голос у меня был не менее усталый, чем вид, — и вернулась к Генриху.
За дверями его покоев уже началась борьба за власть. Я знала об этом. Знала, что Гизы и их приспешники собираются в укромных местах, заключая союзы. Я не обращала внимания на их махинации, и не потому, что мне не было до них дела, не потому, что мысленно порицала их жестокость. Просто я ничем не могла бы помешать, даже если бы у меня нашлись для этого силы.
Мой муж, с которым я прожила двадцать шесть лет, покидал меня. Я только и могла, что наблюдать за этим, ведь была бессильна защитить его от врагов, как внешних, так и внутренних.
Дети один за другим приходили прощаться с отцом. Наш сын Франциск вошел в спальню, судорожно сжимая руку Марии, — инфантильный пятнадцатилетний юноша и семнадцатилетняя девушка, чья безбедная тихая жизнь разлетелась вдребезги. Франциск, обливаясь слезами, лепетал, что не хочет быть королем; не хочет, чтобы его отец умирал. Мария обняла его, и, когда наши взгляды встретились, я прочла в ее глазах безмолвный страх. Быть может, Гизы уже приступали к ней, запугивая списком будущих обязанностей королевы, стремясь заранее обеспечить, чтобы она слушалась их советов, а не моих.
Елизавета, бледная, но сдержанная, поцеловала отца на прощание и отправилась к младшим детям, которых я приказала доставить в Лувр. Карл твердил, рыдая, что хочет видеть папочку, и чурался всяческих утешений, лишь не выпускал из рук щенка охотничьей собаки, которого подарил Генрих. Я не захотела терзать их видом отца, заходящегося от боли в мучительном крике; я закатила скандал Паре, и он напичкал Генриха таким количеством опия, которое усыпило бы и лошадь.
И однако он был еще жив.
Он сражался за жизнь, как солдат, он ведь всегда был солдатом. Лихорадка усиливалась, но он держался. Иногда ему удавалось собраться с силами, и тогда он, задыхаясь, бормотал, что нужно бы разослать манифест о вступлении на престол его сына Франциска II. В эти минуты я любила его сильнее, чем когда-либо. Он жил, как подобает монарху, и так же умирал — делая все, чтобы Франция выстояла и после его смерти.
Я была с ним до самого конца, наступившего в разгар июльского, беспощадно прекрасного дня. Генрих бредил, что-то бессвязно бормотал. Я стояла на коленях около его изголовья. Вдруг он повернул голову и обратил на меня ясный, совершенно осмысленный взгляд. Лихорадка отступила, чтобы дух его в последний раз мог вернуться в тело.
Растрескавшиеся губы приоткрылись. Генрих произнес одно только слово:
— Екатерина…
А потом закрыл глаза, и его не стало.
Я отдала тело бальзамировщикам, которые должны были извлечь сердце и захоронить в алебастровом гробу рядом с нашей незаконченной усыпальницей. Отдала своего мужа причитающим слугам, которые много лет служили ему, коннетаблю Монморанси, который стоял в почетном карауле у его смертного одра, и распорядителям похорон — Гизам, которые с предусмотрительной спешностью уже облачились в белое.
Я вернулась в свои покои, пройдя по коридорам, которые еще помнили эхо его шагов. Фрейлины при виде меня разом вскочили, глаза их были красны от слез. Лукреция протянула было руку, но что-то в моем взгляде остановило ее. Должно быть, она поняла, что, если прикоснется ко мне — если хоть кто-то прикоснется ко мне, я не выдержу.
В одиночестве я ушла в свою спальню. Казалось, меня не было тут целую вечность. Все мои вещи находились здесь — серебряные венецианские расчески с инициалами «Г» и «Е» на ручках, склянки с духами и притираниями, портреты детей на стенах. Все это я видела, осознавала и, однако, по-прежнему не могла отделаться от ощущения, что оказалась в совершенно чужом и незнакомом месте.
Слезы заволокли глаза, и я зажала рот рукой.
Потом я услышала шорох, стук каблуков — и, стремительно обернувшись, увидела, что из густой тени у кровати вышла Диана. Если бы ей вздумалось метнуть в меня нож, я бы ни за что не успела уклониться. Диана в упор смотрела на меня. На груди ее мерцала рубиновая застежка, скреплявшая края длинного черного плаща. В руках она держала серебряную шкатулку.
— Я принесла это вам.
Она поставила шкатулку на туалетный столик, откинула крышку. Внутри, на алом бархате, лежали алмазные подвески и кольца, жемчужные серьги, рубиновые броши и изумрудные ожерелья.
— Я возвращаю эти украшения для того, чтобы они были переданы королеве Франции.
— Puttana![10] — Я со всей силы влепила ей пощечину.
Она отшатнулась, на бледной щеке горел отпечаток моей ладони. Потом Диана вздернула подбородок.
