К началу сентября гугеноты взяли под свою руку тридцать крепостей, а в битве у Орлеана захватили в плен коннетабля. Меченый был в ярости. Вместе с Антуаном Бурбоном, нашим новым регентом, он осадил город; забрасывал его камнями из осадных орудий, разорял округу и засыпал солью все колодцы. Гугеноты, запертые в городе, голодали, однако исправно лили с укреплений кипящую смолу на головы осаждающих и отстреливали врагов поодиночке из аркебуз. Так длилось до тех пор, пока метель не занесла снегом груды разлагающихся трупов под стенами, а у обеих воюющих сторон не подошли к концу припасы.
Каждое донесение, которое я получала, с новой силой оживляло в памяти ужасы, пережитые в детстве. Я никогда не была так набожна, как изображала на людях, но в те страшные месяцы каждый вечер перед сном не отходила от небольшого аналоя в своих покоях, а проснувшись поутру, жарко молилась за спасение Колиньи и гибель Меченого.
Затем в декабре пришла весть, что Антуан Бурбон, король-консорт Наварры, был убит при осаде Орлеана. Овдовевшая Жанна Наваррская прислала мне обвиняющее письмо: ей хватило наглости упрекать меня в том, что при моем попустительстве герцог де Гиз увлек Антуана на опасный путь. Как будто я была в ответе за то, что она не сумела удержать своего бестолкового муженька вдали от сражений! Впрочем, я понимала ее горе и отправила ей тело Антуана для достойного погребения, а также строго-настрого предупредила, чтобы она не вздумала помогать гугенотам ни деньгами, ни оружием. Я не могла допустить, чтобы Жанна оказалась замешанной в эту распрю. Она — королева; ее помощь придала бы делу гугенотов законный вид и обратила гнев Меченого против нее. Дни становились все короче, я в нетерпении расхаживала по своим покоям, ожидая вестей о ходе войны, и как-то поймала себя на том, что все чаще вспоминаю рыжеволосого крепыша, сына и наследника Жанны, который так глубоко взволновал меня на свадьбе покойного сына. Подобно моим собственным детям, он лишился отца. Мысль о его потере так терзала меня, что как-то вечером я написала ему письмо со словами утешения. Запечатывая письмо, я гадала, позволит ли Жанна сыну прочитать его.
Вскоре после Нового года Меченый возобновил штурм захваченного гугенотами Орлеана. Каждый день я посылала Лукрецию во внутренний двор, чтобы первой встретить курьера. И вот однажды, стылым январским утром, она прибежала, задыхаясь от быстрого подъема по лестнице и стискивая в руке донесение.
Должно быть, потрясение, которое я испытала, когда прочла его, явственно отразилось на моем лице.
— Матушка, что там написано? — Карл, сидевший за столом, где проходил его ежеутренний урок с Бираго, поднял на меня настороженный взгляд. — Что случилось?
Карлу исполнилось двенадцать — зыбкий, неустойчивый период между детством и возмужанием. Он изрядно вытянулся, но притом исхудал, стал чрезмерно возбудим и плохо спал. Его покои примыкали к моим, так что я могла неусыпно присматривать за ним. Сейчас, увидев на его лице страх, я изобразила невозмутимость, которой на самом деле не было и в помине.
— Донесение касается Меченого. Он ранен.
— Он умрет? — Глаза Карла сузились.
Прежде чем я успела ответить, сын выхватил у меня донесение.
— «В герцога де Гиза стреляли, — вслух прочел он. — Убийца признался, что его нанял Колиньи. Вашему величеству надлежит немедля прибыть сюда». — Карл разразился хохотом, похожим больше на злобное клохтанье. — Колиньи заплатил за убийство Меченого. Превосходно! За это я награжу его медалью.
— Нет, — возразила я быстро, встревоженная такой страстной яростью. — Тебе не следует так говорить. Колиньи никогда не стал бы нанимать убийцу. К тому же Меченый пока еще жив.
— Если повезет — ненадолго. — Карл скомкал донесение в кулаке. — Когда мы отправляемся в Орлеан? Я хочу увидеть нашего гордого герцога до того, как он испустит дух, чтобы успеть плюнуть ему в лицо.
Не удержавшись от нервного смешка, я выдернула у него донесение и ласково взъерошила его волосы.
— Ты слишком невыдержан, сын мой. Учись смирять свои порывы. — Я погрозила ему пальцем. — К тому же ты никуда не поедешь. Позволь мне самой заняться этим делом.
Едва я ступила под холщовый полог палатки, в лицо мне ударила вонь крови и гноя. Отгоняя воспоминания о последних часах Генриха, я стояла у кровати герцога и смотрела, как Меченый судорожно хватает ртом воздух, постепенно захлебываясь собственной кровью: пуля пробила ему правое легкое. Охваченный бредом, он не осознавал моего присутствия; на стуле у кровати сидела его жена, и на ее гордом красивом лице уже виднелась печать надвигающегося вдовства. Она цепко сжимала руку своего сына, золотоволосого юноши немногим старше моего Карла: вскоре подросток должен был унаследовать отцовский титул. Когда врач едва слышно проговорил: «Боюсь, ему осталось немного», тонкое лицо мальчика, на котором особенно выделялись фамильные, голубые с поволокой, глаза, исказилось от боли.
