Леди и война. Цветы из пепла

всяком случае, лет двести – триста, а это десять – пятнадцать поколений, каждое из которых привыкает жить в условиях, чуть отличающихся от прежних. И для них потеря сил была бы нормой…

В этом нет ничего нормального, но я уже чувствую себя намного лучше.

– И мы воюем отнюдь не за мир и всеобщее благо, а за территорию. И право жить.

Конкуренция, значит.

…в некотором роде.

Кайя дует мне на плечи, и я чувствую искры, которые оседают на коже.

…все хотят жить, Иза. И мы не исключение.

…и Хаот?

…и Хаот.

…что с ним стало?

…не имею представления, но думаю – выжили. У них хорошие ресурсы.

В виде миров, привязанных сетью? И теперь, заращивая раны, Хаот будет выкачивать силы из них?

…возможно. Скорее всего.

Мне жаль те, другие миры, которые иссякнут, поддерживая жизнь в том, что рождено было мертвым. Но я понимаю, что великий крестовый поход на магов – вряд ли удачная идея.

…Единение – это не для всех, для самых проблемных, тех, которые представляют потенциальную угрозу для стабильности Хаота.

Вроде нашего упрямого мира.

…они вынуждены были пойти на крайние меры.

Искры тают на моих ладонях, возвращая мне утраченные силы.

…большинство миров просто в той или иной степени зависимы. Это своего рода империя. А из того, что я читал, все империи рано или поздно не выдерживали внутреннего напряжения.

Для кого-то это будет рано. Для многих – поздно.

Но думать об этом я могу лишь абстрактно.

…мы вернемся в Кверро?

…нет. Ласточкино гнездо. Я должен убедиться, что с Урфином все в порядке. Предчувствие нехорошее.

И мы уходим утром, вернее, по ощущениям сейчас именно утро, хотя тьма по-прежнему плотна. И мне начинает казаться, что она пришла навсегда.

– Еще пара дней, и рассеется, – уверяет Ллойд.

Он обнимает меня, и, пожалуй, от такого проявления эмоций мне становится неловко.

– Я рад, что не ошибся.

– В чем?

– Во всем. – Он достает цветок, но стеклянный – лиловый подснежник на тончайшем стебельке. – Мне, пожалуй, следовало бы извиниться, что я тебя подавил, но…

– Не будешь?

– Не буду. Представь, что рядом с тобой кто-то кричит от боли. Изо дня в день, громко, настолько громко, что ты не в состоянии спрятаться от этого крика.

В таком случае извиняться следовало мне. Но я не стану. Он мог бы хотя бы спросить.

– Настя?

– Уже скоро. Она помнит тебя. Просила отдать. Вот.

Бусины на длинной нити. Крупные, неровной огранки, полудрагоценные, но для меня они дороже тех топазов, которые Кайя отдает для дочери.

Я не хочу пропускать ее день рождения, но утешаю себя тем, что теперь этот день будет, как и многие иные дни. И я отдаю бусы Кайя, забавный получается браслет.

А утро и вправду наступает. Серое. Войлочное.

За ним приходят туманы и держатся долго, до дождя, который по-осеннему холоден. Но под плащом Кайя дождю до меня не добраться. А Вакса ускоряет шаг, готовая идти хоть на край мира, тем более что мир этот вновь обретает очертания.

…осень уже скоро, да?

Снова дорога на двоих.

…да.

…и война?

…да. Она будет другой. Более… обычной. И грязной. Мне жаль, но я не могу расстаться с тобой.

…мне нет.

…Иза, там… там не абстракция, не сеть, но конкретные люди, которых мне придется убивать. Иногда – в бою, часто – нет. Даже когда они будут сдаваться, поскольку некоторых миловать нельзя. А я помню, насколько тяжело ты переносишь казни. Но без твоего присутствия возможна ситуация, когда я просто потеряю над собой контроль.

…знаешь… почему-то у меня такое ощущение, что, даже если ты половину мира вырежешь, я тебе оправдание найду.

…вполне вероятно.

Грязь чавкает под копытами, и Вакса трясет головой. С гривы катятся струи воды.

…в том и дело, что я не хочу сорваться и вырезать половину мира.

Благое желание.

Мы оба знаем, что в ближайшее время силы к Кайя вернутся и угроза уже не будет сугубо теоретической.

До Ласточкиного гнезда мы добираемся три недели.

Верхом до побережья – лошадей приходится менять трижды. И чем ближе цель, тем сильнее нервничает Кайя. Моя интуиция тоже вопит, что надо бы поторопиться.

В маленьком городке, чье название не удержалось в памяти, пересаживаемся на корабль. И удача дарит попутный ветер. Мы оба пьем его, соленый, сдобренный брызгами. И остаемся на палубе, даже когда наступает ночь. Рассматриваем звезды – они выбрали удачное время, чтобы вернуться на небосвод.

…Ллойд пытался связаться с Ласточкиным гнездом. Но система сбоит. Отзыва нет. Он сказал, что само убежище в полном порядке, но, вероятно, оператор вне доступа.

Оператор – это Урфин.

А что означает «вне доступа», об этом и думать не хочется.

Жив. Иначе ведь и быть не может. Он столько раз выживал, что еще один – это же нормально… он везучий, упрямый, и вообще я не представляю, чтобы Урфин сдался.

Пристань. И конюшни, где Кайя выбирает лучших лошадей, не особо заботясь о том, кому эти животные принадлежали. С ним не смеют спорить.

Мы летим. Боимся опоздать.

Ласточкино гнездо – хрупкая красота готического собора на твердой ладони скалы. И химеры приветственно скалятся, они рады меня видеть. Нас не представляли друг другу, но мы все равно знакомы.

Открытые ворота.

Сумятица двора, на которую Кайя не обращает внимания. Он отмахивается от всех и, взяв меня за руку, бегом поднимается по парадной лестнице. Кайя точно знает, куда идти. И мне остается лишь поспевать следом. Но у двери он вдруг отпускает меня и просит:

– Останься здесь. Пожалуйста. Я должен сам.

Остаюсь. Уверяю себя, что если Урфин жив, то его вытащат. Пусть они не боги, но могут больше, чем люди… и система… и Центр их таинственный. И просто должно ему повезти.

Урфин ненавидел тварь: она была идеальным тюремщиком. Тихим. Неназойливым. Надежным. Она сидела в его голове, лишь изредка позволяя себе пошевелиться. И тогда Урфин слышал, как скрежещут хитиновые покровы ее тела.

Хотя, возможно, ему лишь казалось.