Подворники укладывали на уже начавшую подвядать траву грубую дерюгу, поверх стелили скатерти с вышитыми краями, а то и с бахромой из множества кисточек. Ставили на стол хлебное вино, свежеиспеченные караваи, копченую рыбу — лещей, окуней, судаков, плотву из полноводной, но скупой Лобани, котлы с кулешом, обильно сдобренным салом, и пшенной кашей с убоиной, миски с мочеными яблоками, солеными грибами, кисловатой вишней. Здесь было и чем насытиться, и чем полакомиться, и от чего захмелеть, радуясь возвращению на родную землю.
Бояре разместились в трапезной, и уж на этот раз, не желая ударить в грязь лицом, Илья Федотович развернулся вовсю. На столах, сменяя друг друга, появлялись темноглазые полупудовые щуки на пару, оскалившиеся зубастыми пастями, спинки белужьи, полотки утиные сушеные, языки лосиные, зайчатина в лапше, студни рыбные с шафраном, потроха лебяжьи, запеченных уток, тетеревов, рябчиков, почки заячьи на вертеле, куры соленые, поросята запеченные и еще тьма всего самого разного, попробовать чего у Андрея не хватило размеров желудка. Вино бургунское, мальвазия, аликанте, петерсемена и даже сам хозяин, вопреки обычаю, не стал пить любимого хмельного меда, предпочтя ему романею.
Однако же если простой люд, объевшись кашей со свининой и дармовой рыбой и упившись вином, начал петь песни и танцевать в три притопа или водить хороводы, то в трапезной до позднего вечера шел долгий обстоятельный разговор.
Бояре дружно решили, что всех детей отдадут Лебтону, который отправит их на запад, в неметчину, к своим знакомым и родичам, и продаст по сходной цене. Доход потом поделят все бояре в равной доле. Поначалу была затронута интересная для Андрея тема: Дорошата спросил, вправду ли в немецких землях все люди, кроме служивых, рабами числятся — даже смерды, на земле сидящие, и дети их во власти кавалеров остаются. Но Лебтон толком ответить не успел: боярин Хробыстин запросил всех прочих девок себе и предложил долю свою в добыче из этого желания исходя определить. Возник горячий спор, едва не перешедший в драку, в результате которого Сергею Владиславовичу досталось всего пятнадцать душ, а еще пять отошли к Дорошате, вместе с одной повозкой — по жребию. Затем стали считать свои доли прочие участники похода. Бояре Лютов и Юшин выторговали себе право выбрать любые возы, но токмо по одному. Лебтон и Умильный делили все прочее в равных долях, но уже со жребием. И так далее, и тому подобное. Матях заскучал очень быстро, но свалить к обычным ратникам не мог, чтобы не уронить в глазах родовитых бояр свою честь и достоинство. Приходилось смотреть на сотоварищей с умным видом, обжираться с тоски рыбой и заячьими почками и наливаться кислым немецким вином.
Чем все кончилось, Андрей помнил слабо. Но досидел он на пиру до победного конца, после чего обнялся с новыми друзьями, поклялся им в любви до гроба и благополучно сбежал в свой терем, где и уткнулся головой в подушку, едва скинув одежду и завернувшись в одеяло.
Утро удивило тишиной. Поле за приоткрытыми ставнями опустело совершенно — словно и не было тут вчера полутора сотен людей, десятков телег, множества лошадей. Расставание прошло незаметно: до Богородицкого оставалось всего десяток верст по безопасной российской дороге, а потому освобожденные пленники ушли туда сами. Бояре, прихватив свое добро, с первыми петухами отправились по поместьям — они тоже успели соскучиться по своим домам и женам.
— Черт! — сплюнул Андрей. — Я тоже домой хочу. Что-то затянулась моя служба…
Увы, его путь домой лежал через далекие приволжские степи, куда так просто, с приятелями- соседями, Умильный идти не хотел. Утешало только одно — теперь Матях знал, что этот путь существует и он достаточно реален. Кастинг — летопись — ультиматум посланцам из будущего — и он сможет наконец-то обнять свою мать.
Сержант отвернулся от окна и вздрогнул от неожиданности: тряпичный комок в углу комнаты внимательно смотрел на него узкими серыми глазами.
— А ты еще кто?
Комок не ответил. Однако черные косички, шелковые штаны и короткая курточка быстро напомнили, кого отправили ему в терем.
— Ах, да, — кивнул Андрей. — Подарок Анвар-бея. Что же мне с тобой делать… Давно сидишь? — перешел он на «тюркский» язык, которым его наградили добрые потомки. Невольница не ответила, и он спросил: — Ты есть хочешь?
На этот раз девушка кивнула.
— Зовут-то тебя как? — Андрей спохватился, что все еще шастает голым, и стал торопливо одеваться.
— Алсу, — тихо выдохнула пленница.
Матях рассмеялся, услышав знакомое слово, покачал головой:
— Сказать кому, что Алсу окажется у меня в рабынях… Хотя и сказать-то некому. Ладно. — Он опоясался своим широким ремнем. — Пошли, пока не померла с голодухи.
Во дворе тоже особой суеты не наблюдалось. Пара смердов переносила в сарай содержимое высокой одноосной арбы, упирающейся оглоблями в землю, ярыга Тит таскал от колодца в хлев кадушки с водой, на скамеечке у дома жмурился на холодное осеннее солнце Касьян, в серой выцветшей косоворотке и таких же штанах.
Невольницу сержант подвел к кухне с черного хода, завел внутрь, кивнул стряпухе:
— Дайте татарке чего-нибудь на зуб, чтобы не загнулась. — Сам пошел дальше, спросив Касьяна: — Как дела, вояка?
— А как они у однорукого быть могут? — огрызнулся холоп. — Ни сдохнуть, ни жить нормально. Только тявкать могу, ако пес цепной.
— А чего с рукой? — удивленно замедлил шаг Матях. Из обоих рукавов старого воина выглядывали вполне нормальные пятерни.
— Вотяки мясо сострогали, — дернул головой холоп. — Нет руки, видимость одна. Болтается, что плеть на заборе.
Он качнул плечом — левая рука соскользнула с колена, закачавшись наподобие тряпки. Касьян поймал ее за большой палец, вернул на место.
— И боярин не отпускает, — вздохнул он. — Хотел в монастырь Богородицкий уйти — запретил. В хозяйстве пользы от меня тоже никакой. Вот, сижу, греюсь, как хряк в луже.
— Так, может, заживет?
— Нет, служивый, — покачал головой старый воин. — Там и связки порезаны, и мяса половины нет, кость наружу торчит. Такое не зарастает.
— Плохо, — кивнул Андрей. — Кстати, а Прасковьи ты не видел?
— В людской она. За ранеными смотрит. Ныне год такой выдался: токмо один с ложа поднимется, а боярин уже двух новых увечных везет. Скоро ни единого холопа непорезанного не останется.
Людская располагалась на противоположной от кухни стороне дома. Наверное, чтобы дворня меньше к кастрюлям шастала и меньше вкусные ароматы нюхала, а больше работала, на прочее не отвлекаясь. Здесь имелось множество широких лавок, на которых и укладывались на ночлег ярыги и холопы — так что отведенное сержанту помещение считалось местом достаточно комфортным. Сюда же уложили и раненого воина — второй «порезанный», Ефрем, уже оклемался от потери крови, и о случившейся беде ему напоминал только длинный шрам на ноге. Тюмоня же, получивший удар поперек лба и перелом ключицы, по сей день лежал пластом и даже ложки поднять не мог. Скромно одетая, с завязанным на волосах ситцевым платком, Прасковья как раз кормила его с ложки густым грибным бульоном, один наваристый запах, которого мог заменить бутерброд с твердокопченой колбасой.
— Здравствуй, красавица, — кивнул Андрей, входя в комнату.
Девушка подняла на него глаза, снова опустила на раненого и тихо спросила:
— Тебя у заутрени не было, боярин. Прихворнул никак?
— Ерунда, — отмахнулся Матях. — Здоров как бык. А ты как?
— Благодарствую, хорошо все, милостью Божьей.
— Это замечательно, — кивнул сержант, прикидывая, что делать дальше. Будь он в своем времени, то пригласил бы девицу в кино или в кафе. Может, заманил бы в клуб потанцевать. А здесь-то как ухаживают? Не на кухню же ее звать, сбитня попробовать! Может, подарок сделать? Тогда, глядишь, у нее и у самой какая идея может возникнуть. Пусть хотя бы намекнет, как поступать следует…
— Подожди, я сейчас, — вскинул руки Андрей, выскочил на двор, быстрым шагом дошел до терема,
