служивый, Калистрат Ефремович Ложкин, внук Семена Ложкина, с которым мой дед на Обь и Волгу на ушкуях по торговым делам ходил. Правда, не лежит у Ложкиных душа к земле, не могут они осесть в одном месте. Все на ладьях да в седле. Разве, как здесь, отдохнут в лавке с товаром, да и снова в путь- дорожку.
— Ну, не всем крепости брать да саблями в чистом поле махать, Илья Федотович, — развел руками хозяин. — Надобно кому-то и товары по свету возить.
В комнату спиной вперед вошел мальчишка в чистой белой рубахе и черных парусиновых штанах, подпоясанный широким кушаком; тяжело пыхтя, внес медный ярко начищенный самовар чуть ли не с себя размером, водрузил его на стол, отер черные, как у хозяина дома, локоны, торопливо убежал. Купец подошел к окну, распахнул наружу створки, втянул свежий воздух и тут же закашлялся.
— Да, — рассмеялся боярин Умильный, — это тебе не морской ветерок. Тут одних лошадей больше, чем во всей Персии. Да еще сироты убогие с язвами, купцы с газами, бабы с духами. Дыши ты лучше в доме.
— Самовар, боюсь, надымит, — прокашлялся Калистрат Ефремович. — Подтопить хочу для дорогих гостей.
— Кстати, как там в Персии, гость торговый? Давно ли бывал, что видел?
— А летом был, — оживился купец. — Как лед сошел, так я вослед за ратью государевой и двинулся. Многие побоялись под стрелы да ядра попасть, потому и торг малый был в Козмошерхе. Меха супротив обычного вдвое в цене выросли. Пряности, как каша сарацинская,[129] сыпались.
— А правду люди сказывали, — спокойно добавил боярин, — что ногайцы через купцов османскому султану и персидскому шаху челобитные шлют, желают из-под царской руки под их покровительство перекинуться?
— Как можно, — замотал головой купец. — С султанским диваном, я слышал, сношаются тайно, но шаха у себя видеть не хотят. Да и война у османов с персами. Коли султан узнает, что татары с Сефевидами дружбу завели, хуже бешеной лисы их считать станет. Нет, не может такого случиться.
— Но к султану радетелей засылают?
— Того не знаю, — всплеснул руками Калистрат Ефремович. — Разговоры пустые слышал, но сам не видел ничего. Кто же из басурман православным купцам слово такое доверит? Нет, ничего не знаю. Вы к столу садитесь, сбитня попейте. Анютка шишек сосновых сейчас в самовар[130] накидает.
— А людьми русскими ногайцы все еще торгуют?
— В Персии не видел, — замотал головой купец. — Коли узнал бы, выкупил, вот-те крест, выкупил. Но на Каспии-море, на Волге ныне русскими торговать опасаются, слава тебе Господи. Стараниями государя нашего — отучились. А вот в Самарканд, Хивинское ханство, в Бухару, я слышал, рабов татары водили. И башкорты, слышал, водили, хотя в любви Иоанну Васильевичу и божатся.
— Это плохо, Калистрат Ефремович. — Широко распахнув шубу, боярин Умильный соизволил-таки сесть к столу. Хозяин наполнил пахнущим шафраном и корицей напитком большую фарфоровую чашку, протянул гостю, затем налил сбитня и Матяху.
— Да, Калистрат Ефремович, — спохватился гость. — Спросить-то я тебя хотел о другом. Боярского сына Андрея Беспамятным не просто так кличут. А потому, что татары в сече ему память отбили. Вот и пытаемся мы знакомцев его сыскать. Есть такое подозрение, псковский он боярин. Не слыхал ты про таких молодцев, что на Волгу с тех краев хаживали, да сгинули безвозвратно?
— Давно в тех краях не случался, — отрицательно покачал головой купец. — Однако же хочу я пряности персидские до немцев переправить. Сказывали, в большой цене там такой товар. Коли надобно, могу товар не морем, через Холмогоры, а сушей до Пскова отвезть, а там на ладьи погрузить. Товар легкий, на пяти возах поместится, тряску вынесет.
— Узнай, узнай, — кивнул Умильный, прихлебывая сбитень. — А еще, Калистрат Ефремович, хочу я долю свою из твоего дела забрать.
— Да как же… — подавился купец. — Как?! Почему?
— Расходы у меня возникли, Калистрат Ефремович, — пожал плечами боярин. — А дело твое крутится, я вижу, ходко. Отчего же и не забрать?
— Помилуй, Илья Федотович! — взмолился хозяин. — Да как же так? В деле ведь доля твоя, в товарах, в ладьях, в лавках. Как отдать? Доходом делюсь честно, как уговаривались. Но вот отдавать нечем. Пожалей ты меня, Илья Федотович! Ради дедов наших, ради детишек малых пожалей!
— Да не голоси, Калистрат Ефремович! — отмахнулся боярин. — Я ведь на правеж тебя не тащу. Задумал я дом в Москве покупать. Да и не задумал даже, нужда велит. Сам понимаешь, расходы грядут. Сейчас не пытаю тебя, но к весне будущей ты серебро готовь. А хочешь, сам артель плотницкую поищи, место хорошее. Али узнаешь, что двор достойный продают — займи, задаток дай. Тебя в делах купеческих учить не надобно, сам понимаешь. Токмо смотри: не купеческая лавка, боярский дом мне нужен, со двором, с тыном крепким. За копейку на чести моей не давись!
— Огорошил ты меня, Илья Федотович, — покачал головой хозяин. — Прямо как обухом по голове.
— Да полноте, Калистрат Ефремович, — усмехнулся Умильный. — Серебро приходит, серебро уходит. Я ведь не только забирать пришел, я тебе еще и покупателя знатного привел. Вот, посмотри на служивого. Зипун ему надобен знатный, из сукна хорошего да с мехом дорогим, чтобы по Москве ходить не стыдно. Ферязь нужна. Шитья золотого не попрошу, но куницей подбей, иначе боярскому сыну нельзя. Пуговицы с яхонтами сделай, вошвы парчовые. Шубу он тебе сам потом закажет, а вот кафтан парчовый сейчас сшей. Бо не знаю, в чем и ходит дома служивый. Татары-то с него все до единой ниточки сняли. Сделай, будь любезен. Чистым серебром заплатим, одалживаться не станем.
— Как не сделать, Илья Федотович, — оживился купец. — Всех нынче же за работу усажу. Через два дни готовы будут…
— Дык, ты сказываешь, сношаются ногайцы с османским султаном? — уточнил боярин еще раз.
— Сношаются, сношаются, — с готовностью подтвердил хозяин.
— И прочие купцы о том же слыхали и меж собой болтают?
— А как же, Илья Федотович, — после короткой заминки кивнул Калистрат Ефремович. — Болтают.
— Это важно… — поджал губы боярин. — Но ты трудись, трудись. Зарабатывай серебро-то.
За то время, пока с Андрея снимали мерки, пока приносили Илье Федотовичу на одобрение то меха, то сукно, то парчу и шелка, давка на подходящей к улице дороге рассосалась. Во всяком случае, Ефрем встретил их, удерживая коней под уздцы, не у далекого перепутья, а сразу у лавки.
— Так, — подвел итог боярин Умильный, поднимаясь в седло. — Серебра нам артельщик мой не отсыпал, посему к бронникам отправимся опосля. Давай в Разрядный приказ сперва покажемся…
Кавалькада из пяти всадников снова понеслась по широким московским улицам, и вскоре Андрей разглядел хоть что-то знакомое: известные любому человеку по многочисленным фотографиям и телерепортажам красные зубчатые стены древнего Кремля.[131]
Илья Федотович явно направлялся к Спасской башне. Хотя на этой махине пока еще отсутствовали часы и островерхий шатер, но узнавалась она без труда. Тем более что работяги, похожие издалека на четвероногих муравьев, копошились, поднимая наверх диск циферблата. Работа кипела и перед воротами: здесь пилились огромные сосновые балки, сгружался камень, суетящиеся на подмостках каменщики клали стены вокруг сгрудившихся деревянных церквей.[132] Немногим дальше, перед и без того шумными торговыми рядами, крутились карусели, стоял частокол из высоких качелей. Молодые ребята всех сословий — и парни, и девки — с радостными криками раскачивались чуть не до небес, обнимались, целовались. Чуть поодаль за праздником юности наблюдали люди постарше. Некоторые укоризненно качали головами, некоторые завистливо улыбались, но просто так, не обратив внимания, мимо не проходил никто.
Весь этот гам отвлек Матяха от созерцания главной крепости страны, и только когда они с боярином подъехали к подъемному мосту, Андрей с изумлением понял, что Красной площади, собственно, и нет. На том
