– А Феофан у нас не пьёт, – добавил Эйхманис, поднимая сощуренный взгляд на старика. – …Или запил?
Старик не улыбнулся и не ответил, лишь коротко и неопределённо качнул головой.
– Знаю я вас, монахов, – сказал Эйхманис. – Вы тут всегда брагу готовили из ягод. Грешники!
– А было дело, – спокойно ответил отец Феофан.
Эйхманис залпом выпил свою кружку, не чокнувшись с Артёмом. Затем, не глядя, протянул руку – Артём быстро догадался о смысле этого движения и подал гроздь рябины. Эйхманис, удовлетворённо кивнув, отщипнул одну ягоду и закусил ею.
Артём тоже выпил, не закрывая глаз, – нельзя было хоть что-то пропустить.
Эйхманис поднял пустую кружку, и тут уже отец Феофан догадался, что делать, и подставил длинный палец. На него начлагеря вновь надел кружку.
– Двадцать пять лет на Соловках, – кивнул на Феофана Эйхманис, обращаясь к Артёму. – Четвертной ведь? – Отец Феофан согласно моргнул тяжёлыми веками. – Четыре года монашествовал в монастыре, а потом перебрался сюда… на Малую Муксольму… Отстроил себе хату и начал… совмещать труды молитвенные… – здесь Эйхманис сорвал ещё одну ягоду с грозди Артёма и бросил её в рот, – …с рыболовством и охотой на морского зверя… И, когда появились большевики, места своего не покинул, разве что вдруг начал курить махорку. Мы ему, – улыбнулся Эйхманис не столько даже Феофану или Артёму, сколько славному алкогольному теплу у себя в груди и в голове, – как специалисту, определили восемнадцать целковых жалованье… Занимается он всё тем же, что и прежде: рыбачит, охотится, поставляет рыбу на соловецкую кухню и тюленье мясо в сельхоз. Нашим свиньям на прокорм. Поэтому зову я его “тюлений староста”. А он откликается. В часовню так и ходишь по сей день, тюлений староста?
– А чего ей пустовать, – просто ответил отец Феофан.
– Горшков-то хоть с тобой молится? – поинтересовался Эйхманис.
– Не замечен, – ответил отец Феофан, рассмешив начлагеря: Эйхманис от души захохотал.
Смех у начлагеря был не очень приятный, но Артём тоже засмеялся – чуть тише, чем Эйхманис, но чуть громче, чем стоявшие рядом красноармейцы.
– Иди, Артём, определяйся, – сказал Эйхманис.
В хате у Феофана вся утварь была самодельной. В красном углу имелся целый иконостас: “Купина неопалимая”, “Сосновская”, “Утоли моя печали” и несколько “Казанских”. На стенах сушились тюленьи шкуры. Пахло там тяжело, душно, зато не человеком – и то хорошо. Иконы во всём этом неистребимом и тяжёлом рыбьем духе производили странное впечатление: Артём подумал, что если самую маленькую “Казанскую” перенести отсюда в другой дом – то этот дом за час весь пропахнет рыбацким духом. Из самого дальнего сундука, с самого его дна, достанешь кружевные манжеты – и вздрогнешь: как будто в них рыба наряжалась на свои рыбьи праздники.
…Отдохнуть им не дали – да и с чего было отдыхать, когда за работу не принимались ещё.
До самого вечера лагерники рыли ямы там, где указывал Эйхманис.
Сначала в одном месте всё перелопатили, потом сдвинулись на полкилометра – и занялись тем же самым.
Назначение Курез-шаха и Кабир-шаха выяснилось очень скоро: оказалось, что они оба чертёжники. Им выдали метр, бинокль, старую карту – и отправили без конвоя изучать местность: судя по всему, для создания карты новой и самой подробной.
Артём работал расторопно, быстро, даже с удовольствием – и усталости не ведал. Эйхманис это заметил, Артём точно знал – и оттого стал работать ещё лучше.
Митя Щелкачов, напротив, постоянно уставал – парень он был петроградский, книжный, к работе непривычный.
Третий же лагерник, хоть и совсем молодой, тоже отличался крестьянской хваткой и тихим, ненадрывным постоянством в труде. Звали его Захаром.
Чем все они занимаются, Артём догадался, когда солнце уже садилось, а мокрая от пота спина начала стынуть.
Они искали старые монастырские клады.
…Догадался, и никому не сказал.
– Здесь всегда была живодёрня, поэтому монахи и не ушли – им привычно! – Эйхманис засмеялся, провожая взглядом отца Феофана.
Обедать вместе со всеми отец Феофан не стал: поблагодарил и сослался, что нужно идти проверять снасти.
Эйхманис не уговаривал.
Похоже, что Эйхманис запил, хотя запой этот был необычный и ничем не напоминал Артёму отцовское мрачное пьянство.
С первого взгляда признаков того, что начлагеря пьёт, было не обнаружить: разве что кожа его стала бледнее, а глаза тяжелей. Речь оставалась стройна – удивляло лишь то, что говорил он заметно больше.
