засыпали их! А зачем? Удобно! Парашу выносить – не надо!.. Я говорю: здесь всегда была живодёрня! Нашему отцу Феофану оказалось некуда идти! Соловки тюрьмой не напугаешь.
Артёма так и подмывало спросить: если раньше была живодёрня – значит, Фёдор Иванович считает, что и сейчас она осталась таковой?
Но не спрашивал – не дурак.
Приехал на лошади Горшков, тяжело спустился на землю.
По нему было видно – не меньше полночи провёл с Эйхманисом за одним столом.
– Садись, Горшков, – сказал Эйхманис.
Тот присел, удивлённо скосившись на Артёма, на этот раз без спроса разлившего водку.
Горшков был, как большинство других чекистов, мордастым, крепким типом. Щёки, давно заметил Артём, у их породы были замечательные – за такую щёку точно не получилось бы ущипнуть. Мясо на щеках было тугое, затвердевшее в неустанной работе, словно эти морды только и занимались тем, что выгрызали мозг из самых крепких костей.
– Я знаю, о чём ты думаешь, – сказал Эйхманис Артёму, снова выпив не чокаясь и на Горшкова никакого внимания не обращая. – Ты думаешь, чем наш порядок отличается от порядка прежнего? Ответ знаешь или сказать?
– Знаю, – сказал Артём.
– Вот как? Говори, – велел Эйхманис.
Горшков – и тот повёл щекою в сторону Артёма.
“Неправильно скажу – перекусит глотку, – понял Артём. – Зажарят и сожрут”.
– Здесь не тюрьма, – твёрдо ответил Артём. – Здесь создают фабрику людей. Тогда людей сажали в земляные ямы и держали, как червей, в земле, пока они не подыхали. А здесь даётся выбор: либо становись человеком, либо…
– Ага, либо мы тебя перемелем в порошок, – добавил Эйхманис. – Ты действительно так думаешь?
Артём даже протрезвел. В ушах у него стоял лёгкий звон. День вокруг тоже звенел: всеми деревьями, движением воздуха, птичьими голосами.
Красноармеец сломал неподалёку сук: он готовил костёр.
– Я думаю, у вас тут государство в государстве, – сказал Артём. – Свои владения, свой кремль. Свои палаты, свои монахи. Своя армия, свои деньги. Своя газета, свой журнал. Своё производство. Свои парикмахеры и гетеры. Свои палачи, – здесь Горшков дрогнул щекой и перевёл взгляд на Эйхманиса, но тот не реагировал. Артём продолжил: – Свои театры, служащие и, наконец, заключённые… При въезде, я слышал, заключённым кричат: “Здесь власть не советская, а соловецкая”. Это правда. Религия здесь общая – советская, но жертвоприношения – свои. И на всём этом вы создаёте нового человека. Это – цивилизация!
Артём замолчал и сидел, глядя на скатерть, не решаясь поднять глаза на Эйхманиса. Но неожиданно тот засмеялся:
– И язык ещё, да? Свой язык здесь возникает понемногу, – неясно было, шутит Эйхманис или нет, и Артём на всякий случай кивнул. – Смесь блатного и дворянского, большевистского новояза и белогвардейского словаря, языка театралов и проституток. “Всё смешалось: фрак, армяк и блуза!” Может, Курез-шах и Кабир-шах что-нибудь подкинут нам. А, невинные жертвы большевистской дикта-туры?
Курез-шах и Кабир-шах закивали головами.
Эйхманис несколько секунд с видимым удовольствием наблюдал это беспрекословное согласие, потом разом стал серьёзным и, повернувшись к Артёму, чётко продолжил:
– У нас здесь свои классы, своя классовая рознь и даже строй особый – думаю, родственный военному коммунизму. Пирамида такая – сверху мы, чекисты. Затем каэры. Затем бывшие священнослужители, попы и монахи. В самом низу уголовный элемент – основная рабочая сила. Это наш пролетариат. Правда, деклассированный и деморализованный, но мы обязаны его перевоспитать и поднять наверх.
– Почему каэры так высоко, товарищ Эйхманис? – вдруг подал голос Горшков.
– Кто руководит наукой? – быстро ответил Эйхманис. – Буржуазная интеллигенция и бывшие контрреволюционеры. Кто играет в театре? Они же. Кто организует занятия в клубе, кто организует воспитательную работу в кружках, кто читает лекции?..
Эйхманис отвернулся от Горшкова и завершил мысль, глядя в глаза Артёму:
– Это не лагерь, это лаборатория!
Проснулся Артём ночью с тем замечательным чувством, когда ты не знаешь, где спишь, но помнишь, что ничего страшного, кажется, не происходит – и даже напротив.
В хате была полутемь, но через минуту Артём смог различить глаза Казанской Божьей Матери, не моргая наблюдающей белую
