И ты их так долго снимаешь.
Артём пожал плечами. Потом тихо сказал:
– Нет.
Она ещё раз посмотрела на него, чуть дольше, чем обычно, и сказала:
– Ладно, я поеду. Сторожи.
Артём тронулся было за ней, к выходу, но Галя остановила:
– Сиди тут, пока я не уеду. Не надо… провожать. Потом закроешься.
…Хлопнула дверь.
Он не выключал свет и долго сидел на кухне.
Морские свинки заснули.
Артём съел один апельсин – он был вкусный, но во рту, не менее сильный, чем апельсин, был вкус этой женщины – её кожи и пота.
У него не было ни радости, ни удивления – не думать ни о чём получалось очень просто: и если он ступал в себя, пытаясь найти хоть какое-то чувство, какую-то мысль, то ходил по себе, как по пустому дому, заглядывая в каждую комнату и ничего не находя, кроме тихого сквозняка.
Это был не плохой сквозняк и не страшная пустота – как будто то ли переехал куда-то, то ли съехал откуда-то навсегда. Но вот куда?
Ненадолго задремал под утро. Сон был такой – словно он всю ночь при страшном гомоне и мерцающих огнях делал какую-то удивительную и редкую работу, требовавшую не только сил, но и выносливости, и яростной радости… моряк в тропиках? Что-то такое. Во сне весь этот тропический гомон и всполохи огня, и птичий перещёлк непрестанно длились, кружились, взмывали в небеса.
Проснулся от голосов учёных. Дверь-то он не закрыл за ней, тоже ещё – сторож!
– Апельсины! – удивлялся кто-то. – Сторож питается апельсинами!
Артём поскорей вышел из своей каморки. Осип как раз, видимо, направлялся к нему: столкнулись лоб в лоб.
– …Товарищи спрашивают, можно ли воспользоваться апельсиновыми корками – мы будем добавлять их в чай при заваривании. Догадываюсь, что это… своеобразно.
– Конечно, – сказал Артём негромко, сам вспоминая, не осталось ли случаем ещё чего-нибудь.
…К утру тепло в Йодпроме спало – было зябко, чуть болела голова.
– Откуда они у вас? – спросил Осип.
– Прикатились, – вернувшимся эхом повторил Артём.
Через пять минут он пошёл отсыпаться в свою келью.
По дороге в монастырь стало чуть лучше – задувал ветерок, из головы вынося кутерьму короткого сна, навевая, казалось бы, невозможную и тем не менее вполне ощутимую беззаботность.
Деревья стояли задумчивые: лето ведь на осень повернуло.
“Осень – хорошо”, – подумал Артём.
Мысль о Галине была сладкая, горькая, кислая – как щавель: тихо сводило челюсти.
“Галя… тоже хорошо”, – осторожно подумал Артём, внимательно следя, как отзовётся его сознание на эти внутренне проговариваемые слова.
Сознание пульсировало.
“Ты клады должен был копать. А когда вернётся Эйхманис – тебя самого закопают, – почти уже весело подумал Артём. – И никто искать не будет… А мама?”
Его нисколько не печалили все эти мысли – только по той причине, что в этом лесу, в одиночестве, поверить в них было крайне сложно.
Он вдруг сообразил, что так и несёт в руке один апельсин, который забрал с кухни.
Начал счищать кожуру прямо зубами, попробовал было и её сжевать тоже – но нет, невкусно, горько. Зато апельсин – да, чудесный, спасибо, Галя.
От её имени, второй раз за утро мысленно повторённого, у него закружилось в голове, возникло желание крикнуть…
“…Надо же, впереди тюрьма, и там действительно – Василий Петрович прав – убивают людей… а тут тишина, иду один – свободен. Каково? Может, пойти ещё куда-нибудь?”
В лесу послышался шум.
